Три версты с гаком

Козлов Вильям Федорович

— Люди рады, что Степаниду оштрафовали, даже в ладоши захлопали, когда приговор объявили, а мне жал­ко ее, — сказал он. — Жила себе баба, как хотела, уж сколько ей? За пятьдесят. Жила и горя не знала. Нрави­лось ей вот так жить, ни во что других не ставя. Думала, шибко умная. А оно гляди-ка, как обернулось... Люди-то ничего не простили, все вспомнили. И высказали ей в гла­за, что жила-то она нехорошо, неправильно. Это в

два­дцать лет услышать, еще куда нн шло. А в пятьдесят? Как же теперь ей жить-то на свете, а? Она привыкла по-своему и, ей-богу, думала, что живет как надо. Мужик ейный, Терентий, как телок послушный, он Степаниде слова поперек не скажет. Другие тоже с ней не хотели связываться — больно горластая. Жила себе баба и ду­мала век так прожить. А теперь что ж ей делать? Как людям в глаза-то после этого всего глядеть?

— А ты правильно живешь, Гаврилыч? — спросил Артем.

— А как же? — искренне удивился он. — Я людям худого не делаю. Никому дорогу поперек не перешел, в тюрьму никого не посадил. А сколько домов людям я за свою жизнь поставил! Выпить люблю? Так пью я ти­хо, без скандалов. Людей не зацепляю, не оскорбляю. Как бы ни был выпивши, на человека руку никогда не подыму. И под забором не валяюсь. Хоть баба моя и обзывает меня алкоголиком, никакой я не алкоголик... Я ведь могу и бросить, только зачем, ежели нравится? Вон сосед мой, Васька Лихарев, этот в рот не берет спиртного. Придет с работы — он на спиртзаводе шофером работает — и во дворе все возится. Двух поросят завел, птица, корова, ого­род — не чета моему, — у него там всякая всячина про­израстает. А вечерами мотоциклы и велосипеды ремонти­рует. Уж который год я его ни разу не видел, чтобы без дела был. Люди говорят, денег у него накоплено много. А зачем их копить-то? Сын у него инженер, в Москве жи­вет. Хорошая квартира, зарплата и все такое. И не выпивает, я думаю, оттого, что жалко на водку деньги тра­тить... Убей бог, не пойму я Ваську Лихарева. Хоть и кри­вит харю, когда меня выпившего увидит, а сдается мне, что завидует.

— Чему же завидовать-то? — усмехнулся Артем. — Как ты на четырех конечностях домой возвращаешься? А верный Эдуард твою кепку в зубах несет?

— Ты меня этим не попрекай, — сказал Гаврилыч. — Хватит с меня моей собственной бабы. Она это умеет получше тебя делать — упрекать-то. Бывает, разведет пожиже на целый день.

— Я и не попрекаю, — возразил Артем. — Удив­ляюсь...

— Вот ты художник, а я плотник, да еще пьяница. Значит, я больше тебя преуспел в этой жизни. У тебя один талант, а у меня сразу два!..

Посмеявшись, Гаврилыч взглянул на небо: так он без­ошибочно узнавал время. Сложил инструмент в сумку, по­весил в коридоре на крюк и закурил. Эд тоже поднялся с опилок.

Артем выдал ему законные рубль двадцать и тоже за­дымил.

— А еще больше жалко мне Терентия, — сказал Гав­рилыч. — Ох, Степанида и костерит его сейчас! Она за­всегда на нем зло срывает. Бедолага, бывает, от своей-то бабы бегом, бегом в баньку и на запор! Мой дом-то на­искосок от ихнего. Сосет, бывает, свою трубку до но­чи, аж из окна дым валит. Он бы и ночевал там, да она все одно не даст. За шкирку на постелю приволокет. Видал, какая баба здоровенная? Пятьдесят, а ей и сорока не дашь.

Гаврилыч пошел по тропинке к калитке и остано­вился. На лице — смущенная улыбка.

— Я ведь смолоду к ней сватался... К Степаниде-то.

— Ну и как?

— От ворот поворот... И еще высмеяла на все Смехово: маленький, кривоногий — это, значит, я, — а еще, мол, женихаться лезет! Да какой ты, говорит, мужик? Хочешь, я тебя одной рукой через себя перекину... А потом взяла да и вышла замуж за этого пентюха! Я, может, от того позору и подался в чужие края...

— И все равно повезло тебе, — сказал Артем. Гаврилыч выплюнул окурок, по привычке затоптал сапогом. Эд понюхал это место и поднял ногу.

— Повезло, понятно... — пробурчал Гаврилыч и толк­нул ногой калитку. И уже, выйдя на дорогу, прибавил: — В баньке-то оно, конешно, мало радости полжизни про­торчать...

Глава тринадцатая

1

Уже несколько дней с утра до вечера Артем и Гаври­лыч крыли крышу. Ослепительное солнце, чуть подняв­шись над лесом, начинало нещадно припекать. Расколов знойную тишину мощным взрывом, в стороне иногда про­летали реактивные самолеты. Возникшая в небесной го­лубизне широкая белая полоса быстро расползалась, тая­ла. Одинокий и безмятежный, над поселком парил яст­реб. Дранка блестела так, что глазам было больно. Артем раздевался до трусов, а Гаврилыч как ни в чем не бывало работал в полном армейском обмундировании. От жары на сосновых горбылях закипала беловатая смола, а плотник даже не потел. Не спеша вытаскивал из брезентового ме­шочка на груди длинные кровельные гвозди, приставлял к горбатившейся дранке и точным ударом молотка заби­вал до шляпки. У Артема тоже висел на шее мешочек с блестящими гвоздями, а в руках прыгал молоток. Одна­ко так ловко, как у Гаврилыча, у него не получалось.

Покончив с крышей, плотник обшил комнату сосновы­ми досками — к этой работе он своего напарника не до­пустил. Артем тут же втащил громоздкую дедовскую кро­вать.

Комната получилась квадратная, светлая, с двумя ок­нами. Доски, пропитанные олифой, постепенно краснели, а многочисленные сучки в ореоле морщин темнели. В окна заглядывало солнце, и пока лучи ползли наискосок от не­крашеного подоконника к потолку, стены в комнате все время меняли свой цвет.

Уже больше месяца Артема занимают такие пробле­мы, как пиломатериалы, цемент, кирпич, штакетник, ва­гонка, гвозди семидесятка и восьмидесятка и тысяча дру­гих мелочей. Они часами обсуждают с Гаврилычем проект второй комнаты, кухни.

Артем втянулся в работу, и Гаврилыч — он сначала использовал Артема как подсобника — стал поручать бо­лее сложную работу, например, подгонку ступенек к крыльцу или шлифовку фуганком досок. А вообще он любил все делать сам. Даже когда нужно было поднимать на чердак тяжелые бревна, он придумывал хитроумные приспособления и управлялся без помощников. И к Арте­му обращался редко, правда, никогда и не отказывался от помощи.

Как-то Артем спросил:

— Тяжело ведь ворочать все одному? Взял бы напар­ника. От меня тебе проку мало, я ведь не плотник.

— Я бы рад, да напарники со мной работать не же­лают... Вот какая штука!

— Понимаю...

— Ни шиша ты не понимаешь! Дело не в выпивке. В этом смысле мои напарники никогда от меня не отста­вали... Я, брат, не умею тяп-ляп, как твой Паровозников. Душа не позволяет гвоздь криво вбить али доску косо по­садить в простенок... А нынешние плотнички-столяры из­баловались!

— Это верно, — заметил Артем.

— В прошлом году сынок Ефима Сидорова ездил за границу, туристом, что ли, — вспомнил Гаврилыч. — Так разговору было на год: и дома там красивые белокамен­ные, и чисто на улицах, и кафе-рестораны всякие, и в ма­газинах чего только твоя душенька пожелает... Не знает Ефимов сынок, что к нам приезжают эти самые из-за гра­ницы и диву даются. Такого раздолья, богатства и красо­ты, как у нас, и нет-то ни у кого. Только еще не научи­лись мы ценить это богатство. Да какой там у них лес, ежели его испокон веков у нас на чистое золото покупают. Прошел я за войну-то по всем этим Европам-заграницам, нагляделся на всякое! Ничего не скажешь, люди культур­но живут. И дома справные, и хозяйство, особливо кто побогаче — очень крепкое. Там ни один клин земли не пропадет. Ухожен, обработан, что городской парк. Каж­дое дерево помечено номером. Это все хорошо, конешно... Ну а зато такой природы-матери, как у нас, нигде не сы­щешь. Там на речонке захудалой тыща рыбачков собе­рется. Плечом к плечу, как в пехотном строю. А рыбеш­ка — форелька всякая — все одно клюет! Следят, зна­чит, чтобы рыбешка в речках плавала, размножалась... А наш мужичок-рыбачок и сеткой ее, неводом черпает, и ночью темной лучом-острогой колет, и в нерест из ружья палит... Откуда ж в озерах-реках рыбе-то быть? Раньше-то, еще я мальцом помню, охотой да рыбалкой богатеи ба­ловались, а мужик — он завсегда был при деле: то с со­хой-бороной, то на покосе, то на заработки ударится. До охоты ли, рыбалки ему? А теперь кажинный человек, как в отпуск, так в магазин бегом: подавай ему сетку, удочку, блесны, а то и ружьишко покупает. Какой же от­пуск без охоты-рыбалки?

Гаврилыч вогнал топор в бревно и взялся за готовую потолочину для верхней комнаты. Артем подхватил тя­желую доску с другой стороны. Молча взобрались по лест­нице на чердак. Поставив потолочину на место, Гаврилыч поглядел на Артема чистыми голубыми глазами. Артем никогда не знал, что сейчас скажет плотник. На его за­дубелом с бугристым носом лице никогда ничего не отра­жалось. То ли оттого, что он научился скрывать свои чувства, то ли оттого, что лицо было не слишком вырази­тельным.

— Вот как ты думаешь, Иваныч, — сказал он. — Я все про охоту да рыбалку... Отчего такое получается: раньше мужик был бедный, а в лесах-озерах богато дичь да рыба водилась, а нынче наоборот — люди неплохо за­жили, а зверье да рыба пропали. Помню, у нас на всю деревню один рыбак был — Степка Кривой, так его пер­вым бездельником считали.