Три версты с гаком
Шрифт:
веревкой и поволокли вдоль леса по краю вырубки. Лопочут что-то по-немецки, довольные такие.
Наконец останавливаемся. Гляжу — в молодом ельнике транспортный самолет замаскирован. Двухмоторный. Выкатили его на чистое поле, запихнули меня, сами забрались. Летчик запустил моторы, самолет затрясся, побежал по полю и взлетел...
И знаешь, куда меня прямым ходом доставили? В Берлин. В абвер. Военную разведку, по-ихнему. Допрашивали меня разные важные генералы. Никак не могли взять в толк, что я рядовой боец. Сапер. За командира дивизии приняли. Они специально группу отрядили за линию
И физиономия-то у меня самая наипростецкая.
А и их, разведчиков-то, тоже понять можно. Думали — генерала сграбастали, уже небось готовились железные кресты нацепить, и вдруг вместо генерала оказывается самый обыкновенный рядовой. Обидно, конечно, им было.
Побывал я в трех лагерях для военнопленных, два раза бежал, и оба раза поймали. Чудом жив остался.
Поглядел бы ты на меня в то время: кожа до кости. Помаленьку отошел, силенок набрался... Помню, когда к своим попал, на радостях чарку хватил — свой брат сапер преподнес — так чуть богу душу не отдал. Оглушило, как быка молотом...
После войны тоже немало побродил по родной земле. И маляром был, и сапожником, и дорожным рабочим, и плотничал, конечно. Где только не был, а осел тут, в Смехове. Последнее время места себе не находил там, в чужом краю. И работа хорошая была, и заработок тоже... Все бросил — и домой. И вот тут с сорок восьмого года. А дома мои в поселке стоят еще довоенные. Плотничать-то я начал с пятнадцати лет. И дед мой был плотник, и батька...
3
Гаврилыч взвалил обструганную доску на плечо и понес в дом. Там пригонит он ее к другой такой же. И ляжет доска плотно, как влитая. Гаврилыч уже заново переделал половину пола. Тот, что настлал Серега Паровозников со своими молодцами, горбатится, пищит и скрипит, когда наступишь на него. А пол, уложенный Гаврилычем, ровный, без щелей. Пляши на нем — ни одна половица не скрипнет. И то и другое человеческие руки делали, а какая разница!
Глядя, как ловко орудует топором и рубанком Гаврилыч, Артему тоже хочется что-нибудь сделать. Он откладывает альбом в сторону и берет второй топор. Поплевав на брусок, начинает точить. Гаврилыч неодобрительно поглядывает на него. Наконец не выдерживает, отбирает топор и сам затачивает.
— Кто же мочит брусок? — говорит он. — Камень размягчается, не дает нужного эффекту, и брусок замасливается, портится. Точить нужно только на сухом бруске. Мочат лишь точило, оттого что сталь сильно нагревается и может отпуститься жало. И потом кто же так топор держит? Жало должно быть ровным, прилегать к бруску плотно, а не кое-как. Выбрав из отходов горбыль, Артем начинает обстругивать края. Плотник строгает доску рубанком и поглядывает на художника.
— Не пойму, — говорит он, — чего это ты вздумал над деревом измываться?
— Скамейку делаю.
— Скамейку, значит? — ухмыляется Гаврилыч. — Штука нехитрая: доска да четыре ноги... Только сдается мне, ничего у тебя, друг ситный,
— Уж скамейку-то как-нибудь сколочу, — отвечает Артем.
— Ну-ну, поглядим...
Калитка распахнулась, и на тропинке появился Эд. Он научился открывать дверь носом. В пасти — большая кость с остатками вареного мяса. Важно прошествовав мимо Артема, Эд положил кость к ногам хозяина.
— Чего же мне обглоданную мосталыгу принес? — усмехнулся Гаврилыч. — Вот если бы маленькую...
Пес, преданно глядя в глаза хозяину, поелозил хвостом. Дескать, закусывай, не стесняйся... Отличная кость!
— Грызи, братец, сам, — сказал Гаврилыч и потрепал пса по шее. — Вон у тебя какие клыки! А мне уж и корку хлеба не разжевать своими зубами.
Когда Эд с костью залег в тени у колодца, Артем только покачал головой.
— Первый раз вижу такое, чтобы собака костью поделилась...
— Знает, что я с ним тоже последним куском поделюсь, — сказал Гаврилыч.
Закончив скамейку, Артем показал плотнику. Тот повертел ее в руках и осторожно поставил на землю.
— Сидеть можно, — неуверенно сказал Артем.
— Сидеть и на земле можно, — заметил плотник. — Покажи-ка лучше, чего это ты все карандашом чиркаешь да чиркаешь?
Артем протянул ему альбом. Гаврилыч долго и внимательно разглядывал рисунки, причмокивал, улыбался.
— Это, стало быть, я? Ну и рожа... — Не похож?
— Брось на меня бумагу изводить... Лучше Мыльникова изобрази. Видный из себя и к тому ж директор спиртзавода... А это учителка? Татьянка? Гляди-ка, почти голая... Добра девка, ничего не скажешь. Вот эту рисуй. Девка, правда, с норовом, но зато красивая.
Гаврилыч с сожалением закрыл альбом, сдул пыль с обложки и вернул Артему.
— Я вот все удивляюсь, — сказал он. — Есть на свете люди, которые книжки пишут, музыку сочиняют, вот рисуют... Это как, от рождения богом дано или научиться можно?
Артем не сразу ответил. Читая книги последних лет, слушая музыку, песни, смотря кинофильмы, сравнивая живопись, он все чаще и чаще думал, что многое из всего этого не имеет никакого отношения к настоящему искусству. Модные пустые песенки под оглушающий визг оркестра, которые исполняют перед микрофоном полные достоинства, но безголосые девицы и парни; трескучие, как барабанная дробь, стишки бездарных поэтов; полуабстрактная, полуплакатная мазня живописцев и графиков — все это можно легко научиться делать, не имея даже маломальского таланта.
Артем попытался растолковать плотнику свои соображения. Тот, слушал внимательно, не перебивал, а когда Артем закончил, неожиданно подытожил:
— Выходит, в вашем деле таким, как Серега Паровозников, вольготно живется? Ежели простому человеку вместо хлеба мякину подсунуть, он сразу разберется, что к чему, а вот с книжкой или музыкой, видать, потруднее...
— Людей, Гаврилыч, не так-то просто обмануть... Настоящий талант — он как луч солнца: далеко светит. И всегда рано или поздно найдет дорогу к читателю или слушателю. Плохую книжку и читать не будут. Так же и пустая песня человека за душу не возьмет. Как говорится, в одно ухо влетит, в другое вылетит. Кстати, всех этих ремесленников и не интересует, как люди относятся к их продукции...