Три версты с гаком
Шрифт:
Он еще раз пытался ночью войти к ней, но, получив молчаливый, настойчивый отпор, угомонился. Хотя, признаться, очень разозлился.
Черпая из алюминиевого котелка горячую уху, Артем задумчиво смотрел на озеро,
С востока наползали подернутые дымкой дождевые облака. Если погода испортится, придется прервать работу. А ему еще и нужно-то два-три солнечных дня...
Артем вздохнул и взглянул на девушку. Она тут же опустила глаза. В ее ложке дрожат золотистые капли ухи. Он решает, что пора наконец объясниться начистоту.
— Может
— Ничего.
— Тогда почему же ты со мной не разговариваешь?
— О чем говорить-то?
— Гм, — озадаченно произнес он. — Так уж и не о чем...
— Можно о погоде... К вечеру дождь будет.
— Лучше бы не надо.
— Так ведь он нас не спросит. Посыплется с неба — и все.
— Вон какой завернул ветер... Я думаю, разгонит тучу. Да и туча-то невелика... Ну, разве что самым краем зацепит...
— Ну вот и поговорили... о погоде, — сказала она, поднимаясь. — Ты на тучу любуйся, а я пойду позанимаюсь, пока нет дождя.
Улыбнулась и, захватив толстые книжки, ушла в глубь острова.
«Чего это я привязался к туче? — злясь на себя, подумал Артем. — Действительно я здесь поглупел... Поговорили, называется!»
Погода вконец испортилась: ветер переменился, и подуло с севера. Высоченные деревья, раскачиваясь, шумели и днем и ночью. «Шапка Мономаха» на острове сбилась набекрень — это ветер согнул деревья. Когда в просветах облаков проглядывала свежая небесная голубизна, ветер ненадолго затихал, а хмурая свинцовая волна, с ворчанием накатывавшаяся на берег, замедляла свой бег, прятала белые гребешки. Иногда принимался моросить надоедливый мелкий дождь. И тогда на острове становилось совсем неуютно. С ветвей капало на голову, брызгало с травы. Заденешь куст — так и обдаст крупными, как горошины, каплями. Стало холодно. Что хорошо, так это комары пропали. Куда-то улетела и Кира.
Таня часами не вылезала из палатки. Артем думал, что все зубрит, но, как-то заглянув в низкое окошко, увидел, что она лежит на матрасе и, не моргая, смотрит на мокрый просвечивающий потолок. Дождь монотонно шелестел по палатке.
— Таня? — позвал Артем, стоя у входа.
— Что? — не сразу ответила она.
— Я хотел тебе сказать... — он запнулся.
— Я слушаю.
— Знаешь что? Выходи за меня замуж.
Секунду в палатке было тихо, затем послышался сначала тихий, потом все громче смех.
— Это что, предложение?
— Я тебя... Ну, помнишь, я тебе говорил там, в шалаше?..
— Не помню.
Она перестала смеяться. Хотя более смешную картину трудно себе представить: дождь, закрытая палатка, а перед ней мокрый, взъерошенный Артем, пытающийся объясниться в любви. И как назло, все нужные слова куда-то подевались.
— Что же ты мне говорил в шалаше?
— Я хочу на тебе жениться, — сказал он.
— А я совсем не хочу выходить замуж.
— Так уже заведено: рано или поздно женщина выходит замуж, а мужчина женится...
— Ну и женись, а я тут при чем?
— Как это при чем? — опешил Артем. — Я на тебе хочу жениться!
— Какое унылое объяснение в любви... Как эта унылая погода.
— Ты уж извини, как-то вот не научился... — сказал Артем и передернул плечами: за шиворот скатилась холодная струйка. — Наверное, опыта нет... Можно к тебе?
— Нет.
— Посторонним вход воспрещен, — усмехнулся Артем. — Ничего не скажешь, строгая ты... девушка!
Она промолчала.
— Значит, не пустишь? Я ведь под дождем стою.
— Иди в свой шалаш.
Артем слизнул с усов капли и подергал за белый шнур, натягивающий палатку.
— Это ведь нелепо, после того что у нас было, — сказал он. — И потом я действительно хочу на тебе жениться... К чему это глупое упорство?
— Ты, пожалуйста, больше не напоминай про то, что было... По-моему, это нехорошо — напоминать....
— Ну, что тебе еще надо, черт побери?! — рассвирепел Артем. — Я тебя люблю, готов на тебе жениться хоть сейчас, а ты...
— Не кричи, — тихо сказала она. — Лучше сходи и поищи Киру... Куда бы это она могла запропаститься?
— При чем тут Кира? — завопил Артем. — Я чувствую, что становлюсь круглым идиотом, разговаривая с тобой...
Треснув кулаком по тонкому дереву, которое обрадо-ванно обрушило на него целый каскад дождевой воды, он нырнул в шалаш. Там было темно и холодно. Нащупав в рюкзаке бутылку, он налил в кружку водки и, передернувшись, единым духом выпил. Долго сидел, глядя в светлый квадрат входа, потом встал во весь рост, приподняв головой крышу шаткого шалаша. Тонкие жерди со стуком посыпались на землю. Разрушив свое нехитрое жилище, он подошел к палатке и громко сказал:
— Вот что, Татьяна Васильевна, собирайся... Уезжаем отсюда к чертовой матери!
Из палатки послышался тихий смех.
Глава одиннадцатая
1
Гаврилыч появлялся в восемь утра. Как всегда, в своей плотницкой форме: гимнастерке, заправленной в солдатские галифе, серых кирзовых сапогах с завернутыми голенищами, в старой кепчонке, за ухом огрызок синего химического карандаша. Сумка с инструментом висела на крюке в коридоре. Инструмент у Гаврилыча всегда остро наточенный. Топором, как он говорил, можно бриться, а рубанком с воздуха снимать стружку.
Верный Эд сопровождал его до калитки. Если у пса не было никаких срочных дел, он входил вместе с плотником, а если, были, то останавливался на тропинке и пристально смотрел хозяину в глаза, молчаливо испрашивая разрешения отлучиться. Гаврилыч неодобрительно качал головой и ворчал:
— Знаю я, куда ты, бродяга, навострился... Кум давеча бычка заколол, так к нему, на разведку. Ну, коли стыда нет, иди, я не держу.
Эд круто поворачивался и убегал, помахивая коротким, изогнутым на манер бумеранга хвостом.