Три войны Бенито Хуареса
Шрифт:
— Сеньор президент, вы, кажется, иронизируете над национальными святынями? В присутствии министра внутренних дел это небезопасно.
— Тебе весело? Ты вернулся из своей глуши очень веселым? Посмотрю я на тебя через три дня!
Он подошел вплотную к Хуаресу.
— Мы — нищие, Бенито! Мы — нищие! Мне нечем платить армии! Хорошо, что Сулоага предан мне, а солдаты его любят…
— Это вовсе не хорошо, мой друг. Это — плохо.
— Я не понимаю твоих шуток!
— Я не шучу. Нельзя управлять республикой в 1857 году, основываясь на личной преданности кого бы то ни было главе государства. Армия должна быть предана конституции, принципу, а не личности.
— Это — слова! Все — слова! Конституция! Она висит на мне, как камень!
— Но ведь конгресс не препятствовал тебе усмирять Пуэблу.
— Еще бы! Речь шла об их собственных шкурах! Если бы Мирамон дошел до столицы, они недолго позаседали бы!
— Демократия имеет свои неудобства для исполнительной власти. Но ведь Видаурри — наш союзник. Он сразу же откликнулся на «план Аютлы» и выступил в пятьдесят четвертом тебе на помощь…
— Он думает только о собственных интересах!
— Возможно, что конгресс в данном случае поступил недальновидно. Но его существование — единственная гарантия против диктатуры. Тебе уже пришлось однажды выбирать между деспотией и демократией. Ты выбрал демократию и сражался за нее. Конгресс — детище твоих усилий.
— Да! А теперь они напоминают отцеубийц!
— Но альтернатива одна — деспотизм.
Комонфорт уперся подбородком в грудь.
— Иногда, — тихо сказал он, — я начинаю завидовать Санта-Анне и думать, что он был прав.
Он взглянул на Хуареса, но ничего не мог прочесть на лице дона Бенито.
— Что же ты молчишь?
— Испытание законностью бывает труднее, чем испытание беззаконием.
— Тебе не кажется, что Санта-Анна вносил в свое правление слишком много личных пороков, которые мы принимаем за пороки сильной исполнительной власти?
— В том-то и беда, что одни не отличить потом от других.
Комонфорт помолчал.
— Что ты собираешься делать в первую очередь? — сухо спросил он.
— Попытаюсь обезопасить дороги. Пока я ехал сюда, нам дважды пришлось отстреливаться. Но я — важное лицо, у меня охрана. А простые граждане? Мексика стала раем для бандитов.
— Тебе понадобятся для этого деньги. А наш мудрый министр финансов сеньор Пайно уходит в отставку, оставляя мне на память пустую казну! Где ты возьмешь денег?
— Когда я первый раз стал министром — в пятьдесят пятом, я тут же получил заем в сто долларов от своего секретаря Ромеро. Я был всего-навсего министром юстиции. Неужели на посту министра внутренних дел я не найду кредиторов?
Комонфорт неожиданно засмеялся. Его припухшее лицо разгладилось.
— Как я рад, что ты приехал, дон Бенито! Ты еще не понял, что окружает нас. Но поймешь — и тогда жду твоего совета. Надо что-то делать немедленно. Быть может, уступить тебе президентство? На посту президента ты еще скорее отыщешь кредиты!
Он снова стал мрачен, рот его злобно растянулся. Такой гримасы Хуарес никогда прежде не видел у него.
— Когда Санта-Анне нужны были деньги, он продавал соседям кусок нашей территории. Но я же не могу так поступить!
— Не можешь.
— Я бы нашел возможности… В конце концов, в стране есть деньги. И есть люди, которые должны делиться с государством! Но я не могу ввести самого пустячного налога без санкции этих болтунов!
«Он слишком часто поминает Санта-Анну. В
— Я должен заняться делами, дон Игнасио.
Комонфорт молча отпустил его.
ВНУТРЕННИЕ ДЕЛА
Первые дни после приезда в Мехико слились для Хуареса в пеструю и однообразную череду выслушанных донесений и отданных приказаний. Задача, которую он сразу же по вступлении в должность объявил своим подчиненным как первую, была очистить дороги от консерваторов и просто бандитов. Речь шла, разумеется, прежде всего о дорогах федерального округа. Забота о спокойствии штатов лежала на губернаторах. Федеральный округ — центр страны, подступы к столице — должен был подать пример закона и порядка. Точного числа бандитов министр внутренних дел установить, разумеется, не мог. Но, обдумывая сведения из разных штатов, он не сомневался, что речь идет о десятках тысяч… Это значило, что количество вооруженных и весьма решительных людей, кочевавших по дорогам и бездорожью республики и не признававших никакой власти, в несколько раз превышало численность регулярной армии и Национальной гвардии, состоящей в распоряжении правительства…
Он понимал, что не в силах решить эту задачу радикально, а может только отвечать на отдельные удары и контролировать главные пути.
Он понимал, что эта малая война будет бесконечной, пока не изменится положение в республике, пока правительство не убедит каждого мексиканца — или хотя бы большинство, — что оно творит справедливость и законность. Не законность вообще, а именно справедливую законность.
Он понимал этих людей, потерявших веру в любую администрацию и решивших изъять свою судьбу из судьбы государства, решивших самостоятельно — при помощи ружья, пистолета и мачете — отстаивать справедливость для себя, и только для себя. Этих людей невозможно и не нужно было уничтожать. Их нужно было убедить. Убеждать словами было поздно. Слова теряли в Мексике всякий кредит. Их было сказано слишком много. Нужны были дела, дела и дела. Новые дела. Нужны были радикальные реформы. А для этого сама ситуация в стране должна была стать новой и невиданной, что-то должно было сдвинуться, произойти… Он чувствовал, что не может вырваться из круга мелких дел, что его дела уже не соответствуют его новому ощущению жизни. Это мучило его. Но выход был неясен, непонятен…
— Они сражались с невиданным ожесточением, — говорил молоденький лейтенант Национальной гвардии, только что вернувшийся из-под Толуки, где его отряд окружил и разгромил полсотни герильерос. — Все молодые. Только двое стариков.
— Пленные?
— Всего четверо.
— Что они сказали?
— Я спросил, почему они бросили свои дома и пошли на дорогу. Они не могли этого объяснить… Они захватили селение и жили там три дня. Они обесчестили всех женщин, кроме старых. Если мужья сопротивлялись — убивали. Отбирали все ценное — женские украшения, оружие, серебряную посуду, у кого была. Но больше всего меня поразило не это. Так всегда бывает. Но они убили священника. Он отказался благословить их оружие, когда начался бой. И они зарезали его. Не хотели тратить патрон. Это удивительно. Так раньше не было — поднять руку на священника! Я спросил одного, почему они решились. На это он ответил быстро и уверенно, что господь захотел вознаградить их за все лишения и дал право радоваться жизни, любить всех женщин и брать лучшую пищу. А священник пошел против воли божьей. Он был недостойным священником. И они наказали его. Такова была воля господа. Я никогда раньше не слышал таких разговоров. Священника звали Андреас Хименес. Он был новым в этом селении. Жители говорят — очень добрый и справедливый. Оружие мы сдали в арсенал. Пленные пытались бежать ночью и были убиты.