Три войны Бенито Хуареса
Шрифт:
Дон Бенито сильно постучал потухшей сигарой о край пепельницы — стряхнул пепел, снова раскурил сигару. Ноздри его раздулись — он с наслаждением нюхал сигарный дым. Хорошие сигары — единственная роскошь, которую он позволял себе.
Он посмотрел на дверь спальни. Нет, еще рано.
В эти последние недели 1856 года он перестал узнавать себя, он стал себе непривычен. Еще недавно он радовался, что не заседает на конгрессе, — это дает возможность, не вовлекаясь в споры и дрязги, личные неудовольствия и удовольствия, оценивать обстановку. Теперь он сомневался в благодетельности этой позиции. Вдруг — ни с того ни с сего — он потерял ориентировку. Его чутье говорило ему, что кончается нечто —
Желто-зеленое поле созревающей кукурузы, выжженные склоны холмов и раскаленная сухая тишина окружали Бенито Хуареса. Никогда еще не был так силен соблазн — остаться в тишине: дом, сигара, дети, милое строгое лицо и блестящие смуглые плечи доньи Маргариты… Никогда еще с таким волнением, доходящим до ужаса, не чувствовал Хуарес этот таинственный поворот, который совершается в судьбе страны. И ему, Хуаресу, придется принимать какие-то решения, ранее недоступные и неизвестные… Как в детстве чувствовал оборванный мальчишка, бродивший в горах, перемену погоды, смену времен года, так теперь чувствовал дон Бенито эту перемену…
У него не хватало больше сил выносить томление и страх перед надвигающимися событиями. Он положил сигару в пепельницу, встал, затянул пояс халата, подошёл к дверям спальни и постучал.
Донья Маргарита, одна сидевшая перед зеркалом, повернулась к нему, улыбнулась большим ртом с чуть поднятыми уголками и прижала ладонью кружева пеньюара у горла.
Его лицо потеряло свою геометрическую жесткость, только детский восторг и лукавое добродушие выражало оно…
ИГРОКИ В ПОКЕР
В полдень 25 октября войска мятежников были выстроены на площади перед дворцом. Солдаты повесили кресты поверх мундиров, некоторые прикололи бумажные иконки. После того как полковник Мирамон с соратниками обошел строй, на площадь вышла процессия монахинь. Они несли белый флаг с красным широким крестом. Толпа кричала. Затем должны были служить мессу.
Около часа дня к Мирамону подошел адъютант и что-то тихо сказал ему. Радостное мальчишеское лицо Мирамона мгновенно застыло. Он повернул голову к стоящему рядом подполковнику Рейесу.
— Они подходят…
Такой хватки он от Комонфорта не ожидал…
Мирамону не пришлось идти на Мехико.
Комонфорт за сутки собрал четыре тысячи штыков и сабель при тридцати орудиях и форсированным маршем двинул их на Пуэблу.
Под вечер 25 октября в городе услышали первые выстрелы орудий и первые ядра ударили в стены домов. Генерал Сулоага давал понять, что пощады в случае упорства не будет.
Началась вторая осада Пуэблы…
19 ноября Сулоага штурмовал монастырь Конкордия, один из главных опорных пунктов осажденных.
Белое знамя с широким красным крестом развевалось над длинным окопом, который занимали солдаты первого батальона Второго линейного полка — любимцы Мирамона.
Мирамон шел по окопу, заговаривая с солдатами, иногда поглядывая в сторону противника. Орудийный грохот нарастал. Ядра то с хрустом врезались в бруствер, сложенный из щебня и песка, то перелетали через окоп.
Мирамон поравнялся с тем местом, где в бруствер было воткнуто древко знамени. Он прислушался и выскочил на борт окопа, глядя назад — в сторону монастыря. Серая каменная стена то там, то здесь вспыхивала белыми облачками пыли — одна из батарей Сулоаги перенесла огонь на монастырь.
— Они недавно разрушили в Мехико монастырь святого Франсиско, — выкрикнул Мирамон, — в котором наши предки молились столетиями, в котором жили святые… Если мы не остановим их, они разрушат все монастыри Мексики, разобьют все колокола, сровняют с землей могилы наших отцов, перебьют всех священников и запретят нам носить святой крест. Что же будет с нашими душами, друзья? Что мы скажем господу, представ перед ним в свой смертный час? Что мы по трусости и по слабости веры не защитили дом его и слуг его? Что скажем мы святому Георгию, нашему небесному генералу? Что недостойны были звания солдат и мужчин? Кто скажет мне…
В этот момент ядро с тонким треском срезало древко знамени и, взвыв, прошло мимо Мирамона.
Солдаты с ужасом смотрели на распластавшееся по песку полотнище.
Сильным прыжком Мирамон перемахнул окоп, взбежал на бруствер и поднял знамя за остаток древка. Он держал его невысоко, на согнутых руках, знамя ложилось ему на левое плечо.
— Принести новое древко! — крикнул он.
Двое солдат бросились к монастырю.
Осаждавшие заметили странного знаменосца. Ядра стали гуще ложиться на участок бруствера, в центре которого стоял человек со знаменем.
— Дон Мигель! Спускайтесь вниз! — подбежавший по окопу де Кампо пытался дотянуться до сапога Мирамона стволом ружья. — Вы нужны Мексике! Спускайтесь!
Мирамон не смотрел на него. Знамя шуршало и шелестело у его уха. Ему слышался шепот многих голосов — сильных и нежных. «Меня не могут убить. Ведь не убили же Бонапарта, когда он бежал тогда, по мосту… со знаменем… Ведь не убили же меня, когда я лез на холм под Акатланом… Они еще только пристреливаются, а мои уже добежали до монастыря… Мы не позволим лишить нас домов господних… Мы не позволим лишить нас… Если меня убьют, то пускай со знаменем…»
Полковник Мигель Мирамон сжимал в одеревеневших руках обломанное древко, стараясь незаметно упереть в бедро острый конец обломка. Он глядел прямо перед собой, туда, где без всякого прикрытия стояли на опушке маленькой рощи три батареи Сулоаги. Они стояли без прикрытия, потому что у него, Мирамона, не было артиллерии, его шесть орудий были разбросаны по всем позициям, а это все равно что ничего… Он смотрел прямо перед собой и видел самого себя, неподвижно стоящего со знаменем в руках, видел каждую черточку своего лица, родинку на левой щеке, темную узкую бородку, отпущенную уже во время осады. Он видел, как гордо и бесстрашно стоит на простреливаемом бруствере двадцатипятилетний полковник Мирамон, осознавший свое назначение… «Меня не могут убить… Меня не могут убить… Его не могут убить…» Солдаты, пригнувшись, тянули у него из рук обломанное древко.