Три войны Бенито Хуареса
Шрифт:
Денег в казне не было. Санта-Анна в таких случаях продавал северному соседу кусок мексиканской территории. Он, Комонфорт, так поступить не мог. Деньги, вырученные от распродажи церковных земель по «закону Лердо», мгновенно растаяли. Портовых таможенных сборов было слишком мало для покрытия расходов. Увеличивать налоги с разоренного войной населения конгресс не хотел.
Деньгами — и огромными — располагала только церковь.
Церковь могла дать деньги только в обмен на принципиальные уступки. Но любой законопроект, клонящийся в эту сторону, был бы заблокирован
Можно было прибегнуть к конфискации. Но это вызвало бы ярость консерваторов и спровоцировало бы мятеж. Тогда пришлось бы ввести чрезвычайное положение. А это — опять-таки — зависело от конгресса.
Платить армии было нечем.
Тупик.
Для того чтобы вывести страну из тупика, нужна была диктаторская власть. Получить диктаторскую власть можно было только путем переворота. Переворот означал нарушение равновесия и новую войну. Тупик…
Помощи ждать было неоткуда. Его мудрая и добрая мать молчала и молилась. Он знал, что она ему посоветует, но с болью сознавал, что последовать ее совету не сможет.
Хуарес весь ушел в повседневные дела — мелкие и крупные беспорядки вспыхивали по всей стране, бандиты наводнили дороги.
Никогда еще Комонфорт не чувствовал себя таким одиноким и беспомощным. Он знал, что необходимо что-то предпринять, что-то изменить. Но что и как?
Он все чаще вспоминал свой последний разговор с Альваресом, горечь и обиду, которые тот пытался сдержать, выражение бессильного негодования, с которым старый инсургент выслушал его, Комонфорта, слова о необходимости перемен…
Ничего не получалось. Он хотел дать стране твердую и справедливую власть. Ему мешали. И кто? Конгресс, который собрался под его защитой.
Он хотел дать стране мир. Ему мешали. Кто? Его же друзья и соратники, которые своими преждевременными декретами озлобили священников и офицеров.
Теперь ему, как Альваресу, угрожают мятежом соратники.
Неужели придется уйти так бесславно и бессмысленно?
Альварес — счастливец. Он ушел на гребне военной славы. Он взял власть и отказался от нее, не успев показать свое бессилие.
А он, генерал Комонфорт, мудрый и справедливый президент, отец для всех?
Он не скрывал своего недовольства конституцией и желания изменить ее. Он не скрывал своего резкого отношения к конгрессу, мешавшему твердой и вместе с тем умеренной политике. Он получал множество писем с просьбами и требованиями вернуть церкви ее былое значение и отстранить пурос от управления. Он не скрывал, что сочувствует такого рода мыслям.
И его оскорбило то, что эти люди, явно готовящие что-то, не посвятили его в свои замыслы, что они не понимают его и не доверяют ему.
Письмо Лемберга встревожило его. Тревожно было то, что Пайно только что ушел с поста министра финансов и, как никто, знал катастрофическое положение правительства. Ему могла прийти в голову мысль о срочных и сильных действиях.
Тревожно было то, что Сулоага, старый соратник, дравшийся рядом и под Акапулько, и под Пуэблой, последние недели редко появлялся в Мехико, проводя все время в Такубайе, в казармах
Комонфорт решил принять меры сразу и лично.
Он приказал подать коня и, несмотря на позднее время, поскакал с эскортом драгун в Такубайю, где жил в собственном доме Пайно.
Когда метис-камердинер ввел Комонфорта в кабинет бывшего министра, то президент увидел удивленные и растерянные лица хозяина и его позднего гостя — депутата Хуана Баса. Присутствие этого смутьяна болезненно поразило Комонфорта. Где Бас — там интрига. Несколько секунд он молча стоял на пороге, потом неловко и хмуро поклонился. Они ответили на поклон. На худом, подергивающемся лице Баса проступало раздражение — он не понимал, что происходит. Пайно пошел навстречу президенту, указывая на кресло. Комонфорт остановил его коротким отталкивающим жестом.
— Сеньоры, — сказал он и откашлялся. — Я прошу вас вместе со мной навестить моего друга генерала Сулоагу. Это недалеко.
Это действительно было недалеко. Дворец архиепископа, превращенный в казармы для отборной бригады, высился рядом.
Часовые у входа в казармы четко взяли на караул. Площадка перед входом была освещена, и дежурный офицер, заметив через окно президента, бросился к Сулоаге. И когда они вступили на широкую лестницу, Сулоага, натягивая мундир, уже спешил им навстречу. Они прошли в комнаты генерала. Никакого определенного плана действий у Комонфорта не было. Гложущая тревога, погнавшая его ночью в Такубайю, теперь, когда он увидел преданные глаза Сулоаги и добродушно-растерянное лицо Пайно, отпустила его. Однако нужно было объяснить свой странный визит.
Сулоага поставил на стол ящик с сигарами.
Все закурили. Президент молчал. Остальные смотрели на него. От собственной неловкости, от настороженных, ожидающих глаз Сулоаги и Пайно, от злого взгляда Баса Комонфорт снова почувствовал ту ноющую боль в душе, которая не прекращалась последние недели. Душное ощущение тупика снова охватило его с такой силой, что он вскочил с кресла и шагнул к двери…
«Уйти, уйти, уйти! Домой, встать в часовне на колени рядом с матерью и сказать… Но что будет завтра? Что они подумают? Как я посмотрю в глаза Сулоаге? Что будет завтра? Что будет завтра?»
— Что будет завтра, сеньоры? — хмуро и веско сказал президент, направив на Пайно тлеющий конец сигары. — Что нас ждет? Я понимаю, что у вас, — он смотрел на Пайно и Баса, — есть какие-то замыслы. Подождите! Я пока еще никого ни в чем не обвиняю. У каждого, кто не слеп, должны быть замыслы… Но в чем их смысл? Куда вы хотите вести страну? На кого вы можете опереться?
Сулоага сидел, вытянувшись в изумлении. Пайно и Бас с подозрением смотрели друг на друга. Вопросы президента ошеломили их. Они действительно перед появлением Комонфорта обсуждали возможные меры по спасению положения, и Комонфорт возник, как дух, вызванный их заклинаниями. Свою гениальную идею Бас не сообщал никому. А теперь настойчивые расспросы Комонфорта выказывали его осведомленность.