Три времени ночи
Шрифт:
— Он все время крутился вокруг моей дочери. Как только я это заметила, запретила Мариетте являться к ним в дом. Тогда он обрушился на меня с угрозами. Я сказала, что пожалуюсь священнику, аббату, мадам Тьевенне. Что бы он ни делал, Мариетту ему не заполучить. Стояла жара, солнце грело немилосердно. Прюдом разговаривал со мной через изгородь. Он словно обезумел. Говорил, что даст малышке приданое, а мне — отличный участочек ближе к Ронсену и вообще надо спросить Мариетту. Лицо его побагровело, ему припекало голову. Прюдом был без шляпы, размахивал руками. И вдруг рухнул на землю, как только я сказала, что уже упаковала вещи и уеду из Рибемона вместе с Мариеттой, лишь бы не дать ее опозорить.
Боден был уверен, что, произнося последнее слово, она чуть заметно улыбнулась. Да и сам он не сдержал улыбки. Ему хотелось закричать «браво». Он был доволен Жанной. Бралась она за дело ловко и умело защищалась,
Секретарь суда строчил без перерыва.
— Вас послушать, выходит, что во время разговора Прюдома просто хватил апоплексический удар.
— Вот именно, месье. Он, когда пришел, был уже не в себе. А когда я сказала, что это большой грех, он от гнева весь побагровел.
Все так и было. Он действительно покраснел от злости и стыда, когда она испуганно (и это она, Жанна!), как бы пуская в ход последний довод, забормотала, что он совершает большой грех, что Мариетта так молода, что она, мать, старалась, несмотря на все невзгоды, воспитывать дочь в страхе Божьем… Тут Прюдом принялся разглагольствовать, и Жанна не мешала ему, лишь иногда вставляла слово-другое, чтобы показать этому человеку с гордым, крутым нравом, в какую пропасть он погружается сам и тянет за собой других. «Вы можете поручиться, мэтр Франсуа, что Господь не осудит меня на муки? О моя бедная доченька… Да вы должны знать лучше меня…» Раньше она с ним никогда ни о чем не толковала, и он считал ее женщиной простой, неотесанной, так что подобные рассуждения казались ему естественными, она же нарочно не разубеждала его, ей доставляло радость видеть, как Прюдом все больше позорит себя, искушая бедную женщину, заговаривая ей зубы, губя ее душу, и все это в угоду охватившей его безумной страсти. «Неужели так в Библии написано? Несколько жен? Я ничего такого не знала, мэтр Франсуа, я неграмотная. Но это когда было… А наш священник тоже…» «Деревенским священникам, голубушка, не все известно. Я сам читал и могу засвидетельствовать…» — «Неужели это правда, мэтр Франсуа?» — «Уверяю вас», — подтвердил он. Дикая радость охватила Жанну. И эта радость заблистала в ее взоре, рот наполнился слюной. Жанна не в состоянии была утаить свою радость, которая не укрылась и от Прюдома, он увидел ее в глазах, горевших на этом страшном лице, к которому он до сих пор не удосужился ни разу хорошенько приглядеться. Опустив голову, она вымолвила: «Все-таки меня, мэтр Франсуа, сомнения берут. Пожалуй, лучше, если мы уедем. Вещи я собрала, так что мешкать нам не резон».
До него вдруг дошло: она говорит правду, и надежду она ему подала только для того, чтобы иметь возможность бросить ему в глаза эти слова. Жанна вовсе не простушка, как ему представлялось, взгляд ее насмешлив, враждебен, она осуждает его, Прюдома, благочестивого человека, служащего для всех образцом, примером для подражания. И он увидел самого себя в неприглядном свете, увидел как бы во внезапно выставленном перед ним зеркале; да, он впопыхах угодил в ловушку и оказался вдруг постыдно нагим перед жалкой нищенкой, для которой, как ему раньше казалось, он был святыней… Он попытался объясниться, но слова застряли в горле, дыхание свело. И мэтр Франсуа, словно подкошенный, повалился на землю возле изгороди.
Жанна не желала ему смерти. Ей и в голову не приходило, что он возьмет и умрет. Она и, правда, упаковала вещи. Уже несколько недель, как Жанна догадалась, что он к ней пожалует, и заранее предвкушала его визит. А потом придется уехать… Но этого «потом» не наступило. Прюдом упал, издав глухой, растравляющий душу стон; Жанна подбежала к нему. Дар речи не возвратился к мэтру Франсуа, даже когда его притащили домой. А Тьевенна, как только ее мужа уложили в постель, завизжала: «Это ты, ведьма, его угробила!» Конечно, она, Тьевенна, тоже приложила руку к тому, что случилось, но она этого уже не помнила. Какое Тьевенне дело до справедливости, до здравости суждений, если она уверена, что во всем виновата Жанна, а Жанна — ведьма? Тьевенна так голосила, что сбежались соседи; она кричала, чтобы привели костоправа, врача, священника, потом обернулась к Жанне: «Теперь сама его и спасай!» Вырваться Жанне не удалось. Ей пришлось ухаживать за умирающим, хотя никакой
Смерть без покаяния… Как и у тысяч бедняков, умирающих в канаве от голода, холода, нищеты. Как и у больных, умирающих в одиночестве от отвратительных болезней, красной лихорадки или черной оспы, страшащих даже священников. Жанна видела, как также без покаяния на мостовых умирали дети, на костре — женщины, на виселице или прямо на сырой земле — мужчины. Так умирают заранее обреченные бедняки, такая смерть ждет и Жанну. Ну что ж, она совершила суд над Прюдомом и должна теперь радоваться. Жанна увидела оборотную сторону добра, посмеялась над благочестием, над богатством, обладатель которого уверовал в свое спасение. Большего Жанна сделать не смогла. Голод, неукротимость характера придавали ей силы, но после смерти Прюдома Жанна вдруг почувствовала себя старой, уставшей, и ею овладел страх. Она потеряла самообладание и бросилась бежать, как обезумевшее животное, забыв об осторожности, о своих прежних уловках, забыв даже о Мариетте. И как животное, она схоронилась в риге, как животное, отбивалась, царапалась и кусалась. В глубине души она понимала, что все кончено, что она отыграла свою роль, получила долгожданное доказательство, и теперь ей остается только умереть.
— Почему мадам Тьевенна обвинила вас?
— Надо же было ей на кого-то свалить.
— Но она могла решить, что ее муж, немолодой уже человек, распалившись (не по той причине, по какой вы говорите), да еще при такой жаре… словом, она могла объяснить его смерть естественными причинами. Почему все-таки она подумала именно на вас?
— Неужели вы полагаете, что эти люди хоть что-нибудь могут объяснить естественными причинами? Ведь в их жизни ничего не происходит. Да и в состоянии ли они определить, какие причины естественные? Природа дает им все, отказывая в том же другим, и им кажется, что это в порядке вещей. А приключись с ними пустяковая неприятность, они сразу видят чьи-нибудь козни. Это, мол, невозможно, просто так с ними такое произойти не может. Но все мы во власти случая, и я, и вы, мессир…
— Пустяковая неприятность, говорите? Но ведь Прюдом умер, и умер без покаяния.
— Не он один такой.
— А вам, что же, совсем не жаль тех, кто умирает подобным образом?
— А кому их жаль? Во времена великих войн мою бабку, всю ее семью, весь табор занесло в Компьень. Королевские войска воевали там то ли с немцами, то ли с англичанами, не помню уже. Так вот, солдаты в перерывах между битвами набрасывались на бедных путников, убивали мужчин, насиловали женщин, детей разрубали на куски. На что моя бабка была закаленная, и то вся дрожала, когда рассказывала. Как, по-вашему, имели все эти люди право на покаяние?
Боден сидел, перебирая бумаги, меж тем как секретарь суда не мог скрыть ликования:
— Она признала себя цыганкой, самой настоящей цыганкой!
— Ну и что? — пренебрежительно отмахнулась столичная знаменитость. — Запомните, пожалуйста, ваше дело записывать, а соображения ваши меня не интересуют. Жанна, с тех пор много воды утекло. Вашей бабке удалось спастись от резни. И у нее хватило ума понять, что причиной ее несчастий была бродячая жизнь и те нравы, которые, справедливо, нет ли, приписывают цыганам. Она осела в Вербери, прожила там всю жизнь. Ее ведь не сожгли?
— Нет.
— Ну вот, вы сами должны признать, что в участи вашей матери, как и в обвинении, предъявленном вам (он чуть не сказал «и в вашей участи», но вовремя спохватился, испытав при этом некоторое раздражение), не было ничего неотвратимого, неизбежного. Я имею в виду, что вы могли бы, если бы захотели, избежать той участи, которая вам угрожает.
— Как это?
— Ну не мне вам рассказывать. Честно работая, нанявшись, к примеру, служанкой, прачкой, можно было пасти овец.
— Меня выгнали из Вербери, мсье. Я осталась без крыши над головой, без гроша в кармане. Куда мне было деваться? Разве я могла уйти далеко? Кто бы меня нанял, если все, фермеры, священники, все люди в округе, которые имели достаток, у которых была хотя бы повозка, чтобы добраться до места казни, видели, как сжигали мою мать? Могла ли я сказать: я дочь этой женщины, дайте мне работу? Мне нельзя было даже просить милостыню.