Три жениха. Провинциальные очерки
Шрифт:
— Что ты, мой отец? Дело чистое, святое!
— Нет, матушка Анна Степановна, пополам с грешком. Конечно, можно бы повернуть его иначе, да чтоб оглядок не было. Ведь решение уездного суда не закон, а голословные доказательства вашего права не документы, матушка Анна Степановна!
— Ну, Алексей Андреевич, не думала я, чтоб ты...
— Да что ж мне делать! — прервал председатель. — Я вам докладываю, что дело ваше очень плоховато. Конечно, один Бог без греха: что и говорить, как подчас не покривить душою для родного человека!..
— Ну вот то-то и есть, батюшка!
—
— Я тебе говорила, мой отец, возьми терпенья недельки на три.
— Так и вы уж, матушка, потерпите.
— Как потерпеть? А не ты ли мне сказал, что на будущей неделе?..
— Мало ли что говорится, сударыня! Да ведь я же вам не перед зерцалом это объявил, и мои слова в протокол не записаны.
— Ну, батюшка Алексей Андреевич, покорнейше благодарю!
— Да что, Анна Степановна, из пустого в порожнее переливать! Не угодно ли вам этак денька через три помолвку сделать, так я за ваше дело примусь порядком. А там, как свадебку сыграем, так на другой день и резолюцию подмахну.
— Что ты, что ты, мой отец? Через три дня помолвка! Да ведь это не что другое — около пальца не обведешь. Через три дня! Да в уме ли ты, батюшка?
— Как угодно, Анна Степановна! Ваш разум, ваша и воля.
— И где видано? Пристал как с ножом к горлу!
— И, матушка Анна Степановна! Да коли вы сами проволочек не жалуете, так за что же и мне их любить?.. Но извините: господин Вельский сказал мне, что вы от партии отказались, так я взял карточку, и, чай, меня дожидаются. Подумайте хорошенько, матушка. Денька через два я сам у вас побываю. Честь имею кланяться!
Анна Степановна не успела еще образумиться от такого неожиданного нападения, как вдруг худощавый мужчина высокого роста, с усами и густыми черными бакенбардами, которые, сходясь под галстуком, обхватывали, как рамками, бледное лицо его, явился перед нею и молча устремил на нее свои блестящие глаза.
— Ах, князь Владимир Иванович! — вскричала Слукина. — Это вы?
— Да, сударыня, это я, — прошептал князь, продолжая смотреть на нее с той «горькой» байроновской улыбкою, о которой так много говорят новейшие французские писатели. — Это я! — повторил он тихо, но таким мрачным и глухим голосом, что у статской советницы сердце замерло от ужаса.
— Ах, батюшка, ваше сиятельство, — сказала она с беспокойством, — да что с вами сделалось?
— Ничего! Безделица, самый обыкновенный случай. Представьте себе, что мне бы вздумалось понтировать и счастье всей моей жизни поставить на одну карту.
— Эх, князь, напрасно! Что вам дался этот банк? Играли бы себе да играли в вистик...
— Да! — продолжал князь, не слушая Слукиной. — Да, все блаженство, все радости, все, что привязывает нас к земле, поставлено на одной карте, и вы думаете, что я позволю банкомету передернуть?.. Вы меня понимаете?
— Нет, батюшка, не понимаю.
— Скажите мне, Анна Степановна, знаете ли вы, что такое любовь?
— Как не знать, Владимир Иванович! Я очень любила покойника.
— Любили? То есть поплакали, когда он умер, износили черное фланелевое платье и построили деревянный
— Да, князь, я все это выполнила, как следует.
— Как следует! Нет, Анна Степановна, я говорю вам не об этой любви.
— О какой же, батюшка?
— О той, которая наполняет мою душу; о той, которая не знает и не хочет знать никаких приличий, никаких условий света, которая... Но я вижу, что мне должно говорить с вами определительнее. Эта любовь, сударыня, походит на булатный кинжал черкеса: он гладок, светел и красив, но им играть опасно. Вы меня понимаете?
— Нет, батюшка, не понимаю!
— Послушайте. Я люблю Варвару Николаевну, и если бы кто-нибудь осмелился забавляться этой страстью, шутить счастьем всей моей жизни; если б вы, Анна Степановна...
— Ах, батюшка, ваше сиятельство, что вы, что вы?..
— Я вас спрашиваю, для чего она до сих пор не принадлежит мне? Для чего все эти отсрочки? Кажется, между нами все кончено. Мы сторговались...
— Опомнитесь, князь! Что вы говорите?
— Не прогневайтесь, Анна Степановна! Я ненавижу эту притворную вежливость, которая хочет все на свете усыпать розами. Я люблю называть вещи собственными их именами и повторяю еще раз — мы сторговались, и теперь вы не имеете никакого права продавать эту несчастную сироту с публичного торга, как продают невольниц на базарах Востока. Она моя!
— Тише, князь! Бога ради, тише! Что вы это?..
— Скажите одно слово, и я замолчу.
— Да что это с вами сделалось? Помилуйте, с чего вы взяли, что я отступлюсь от моего обещания? Но ведь надобно также подумать и о Вареньке. Дайте ей хоть немножко к вам привыкнуть.— а то долго ли до беды? Как больно круто повернем да девка-то заупрямится...
— О, об этом не беспокойтесь!
— Ну, Бог весть! Ведь она еще молода, глупа, не вдруг поймет, что жениха с четырьмя тысячами душ не встретишь на каждом перекрестке.
— Фи, что это такое? Да кто вам говорит о душах, Анна Степановна? Я вижу, мы вечно не поймем друг друга. Послушайте: быть может, вы имеете причины откладывать нашу свадьбу, но я их не имею и говорю вам решительно: или завтра же вы меня примете, как жениха Варвары Николаевны, или весь город узнает, как вы торгуете вашей падчерицей.
— Завтра? Как завтра?
— Извольте, я дам вам двое суток на размышление. Слышите ли, Анна Степановна? Двое суток! То есть, — прибавил князь, посмотрев на свои часы, — в пятницу, ровно в полночь, Варвара Николаевна назовет меня женихом своим, а вы, — как вам угодно, — вы можете меня не называть своим сыном: я об этом не хлопочу.
Сказав это, князь кивнул слегка головою Анне Степановне и пошел отыскивать хозяйку дома.
— Да что ж это такое? — прошептала статская советница. — Что они все, прости Господи, белены что ль объелись? Ну как они вздумают стакнуться, да все трое разом ко мне пристанут? Ах, Господи! Нет, нет!.. Уберусь-ка, за добра ума, поскорей домой и завтра чем свет пошлю за Николаем Ивановичем: авось он придумает что-нибудь?.. Варенька! Варенька!.. Не слышит!.. Да что у ней за шуры-муры с этим Тонским?.. Варвара Николаевна!