Три женщины, три судьбы
Шрифт:
Однако, не будучи равным в таланте Тургеневу, Толстому, Некрасову, был Дмитрий Васильевич человеком наблюдательным, живым, с острым чувством юмора, что в полной мере отразилось в его «Литературных воспоминаниях», написанных в 90-е годы. В них — не только рассказ о себе, но и панорама современного литературного процесса, с любопытными портретами, а порой и едкими характеристиками тех, кто в нем активно участвовал. Есть и еще одна особенность у этих мемуаров: они полемичны [119] , о чем современный читатель порой не догадывается. Но зная «литературный контекст» той эпохи, можно сказать с определенностью, что Григорович выступает против некоторых весьма громко прозвучавших мнений современников. С чем же и с кем спорит Григорович?
119
Г. Г. Елизаветина пишет об этом так: «Литературные воспоминания» писались Григоровичем с учетом мемуаров его современников, будь то друзья или враги» (Дм. Григорович. Литературные воспоминания. М., Худ-я лит-а, 1987. Серия литературных мемуаров. Вступительная статья Г. Г. Елизаветиной, стр. 16).
3. Тайный поединок
Главным оппонентом Григоровича была безусловно Авдотья Панаева, чьи «Воспоминания» появились в «Историческом
Как и почему между ними пробежала кошка? Трудно сказать. В «Воспоминаниях» Панаевой Григорович — персонаж второстепенный, он появляется в XII главе — там, где А. Я. рассказывает о посещении Александра Дюма: «В 1858 году у нас на даче гостил молодой литератор N (Д. В. Григорович). Впрочем, он часто исчезал на целые недели на дачу к графу Кушелеву, которого тогда окружали разные литераторы. Кушелев был сам литератор и издавал журнал «Русское слово». При его огромном богатстве, конечно, у него было много литераторов-поклонников» [120] . Не думаю, что Григоровичу было приятно это читать: литераторы-поклонники в доме богача-издателя чем-то напоминают льстивых и голодных «клиентов»-прихлебателей на вилле римского патриция. Еще кусочек из Панаевой: «Знаменитый французский романист Алексадр Дюма, приехав в Петербург, гостил на даче у графа Кушелева, и литератор Григорович сделался его другом, или, как я называла, «нянюшкой Дюма», потому что он всюду сопровождал французского романиста. Григорович говорил как француз, и к тому же обладал талантом комически рассказывать разные бывалые и небывалые сцены о каждом своем знакомом. Для Дюма он был сущим кладом» [121] . И опять обида: Панаева приписывает Григоровичу рассказывание «бывалых и небывалых сцен», да еще о каждом знакомом. Дальше — больше. Мемуаристка винит Григоровича в том, что тот привез Дюма на дачу в Ораниенбаум, предварительно не договорившись с хозяевами. Косвенное подтверждение ее правоты — статья Ивана Панаева («Заметки нового поэта») в № 7 «Современника» за 1858 год, где о визите Дюма, сопровождаемого «нянюшкой» Григоровичем, рассказывается как о неожиданном [122] . Сам Григорович в своих воспоминаниях от «инсинуаций» открещивается, протестует и против рассказов А. Я. о «многократных» и опять-таки внезапных посещениях Дюма ораниенбаумской дачи, о неутомимом «обжорстве» французского путешественника… Но о визите француза расскажу в своем месте. Здесь же, обобщая процитированное, скажу, что страницы мемуаров Панаевой свидетельствуют о ее весьма прохладном отношении к Григоровичу. «Молодой литератор» платил хозяйке дачи под Петергофом тою же монетой. По поводу ее воспоминаний он писал в письме к П. И. Вейнбергу: «Надо быть трижды закаленным в бесстыдстве и грубости подобно г-же Головачевой (Панаевой), чтобы ломить сплеча все, что взбредет в голову, и не стесняться ложью и клеветой, когда память отказывается давать материал…» [123] . Только ли знакомством с ХП главой панаевских мемуаров вызван этот эмоциональный пассаж? Или к личной обиде примешивалось еще что-то? Приятель Григоровича Е. Я. Опочинин пишет: «Когда Е. Я. Головачева-Панаева в своих «воспоминаниях в «историческом вестнике» облила грязью память Н. А. Некрасова (так! — И. Ч.), Дмитрий Васильевич в коротенькой беседе со мной по этому поводу между прочим заметил: — Ну что ж, тут нечему удивляться и нечем возмущаться: старушка несла всю жизнь тяжелое ведро помоев, и нет вины со стороны тех, кого они зацепили, когда она их расплескала» [124] .
120
А. Я. Панаева. Воспоминания. Захаров. М., 2002, стр. 247 (далее все ссылки даются по этому изданию).
121
Там же, стр. 248.
122
См. Александр Дюма. Путевые впечатления в России. В трех томах. М., 1993, т. 3, стр. 420 (далее все ссылки даются по этому изданию).
123
Ученые записки Ивановского пединститута, т. 38, 1967, стр. 85–86.
124
Е. Н. Опочинин. Дмитрий Васильевич Григорович. Мемуары, 1928.
Вполне допускаю, что Григорович мог произнести фразу о несомых Панаевой «помоях» и об отсутствии вины у «облитых», но первая половина высказывания, принадлежащая Опочинину, вызывает недоумение. Дело в том, что только человек очень предубежденный или невнимательно прочитавший мемуары А. Я., может обвинить ее в том, что она «облила грязью Некрасова». Наоборот, где только возможно, Панаева оправдывает и обеляет поэта, не наносит ему ни одного удара, что могла бы сделать, если исходить из того, что их отношения в последние годы разладились, да и совместная с Некрасовым жизнь была для А. Я. достаточно мучительна. Парадокс, но Панаева Некрасова ни в чем не упрекает. Вот что пишет по этому поводу такой тонкий и многознающий исследователь, как Корней Чуковский: «Некрасов выходит у нее под пером лучшим из людей… Это в ней прекрасная черта — верность Некрасову, вдовья, посмертная преданность столь любившему и столь мучившему ее человеку». И чуть выше: «…цель у нее благороднейшая: вознести и восславить Некрасова, — который был так тяжко перед ней виноват, и посрамить, и обличить его врагов» [125] . Нет, неправ Опочинин, считавший, что мемуары Панаевой были направлены против Некрасова. Скорей наоборот, Некрасов стал героем ее книги, о чем недвусмысленно пишет Корней Чуковский («выходит у нее под пером лучшим из людей»). Однако, есть в «Воспоминаниях» Авдотьи Яковлевны персонаж, которого вполне можно назвать «антигероем» [126] . Этот персонаж — Тургенев. В записках Панаевой я насчитала 62 эпизода, так или иначе негативно характеризующих Ивана Сергеевича. Ясно, что современники, не могли не отметить этой «анти-тургеневской» направленности панаевского опуса. Не мог ее не отметить и Григорович. Он, считавший Тургенева как личность и человека «самым симпатическим в русской литературе» [127] , должен был возмутиться панаевскими оценками Ивана Сергеевича. Да, он был лично задет мемуаристкой, однако слова о «помоях», которые несла «старушка», и о «лжи и клевете» в ее мемуарах могли выражать не только чувства личной обиды, но и рекцию на «клеветническое» изображение Тургенева. Не вступая в открытую полемику с Панаевой, Григорович скрытно с ней полемизирует, оспаривая многие ее утверждения, высказанные в «Воспоминаниях». Обратимся же к этой скрытой полемике.
125
Корней Чуковский. Панаева. В кн. Авдотья Панаева. Воспоминания, стр. 442
126
См. мою статью «Иван Тургенев и Авдотья Панаева» (За страницами панаев-ских «Воспоминаний»), Нева. № 10,2008.
127
Д. В. Григорович. Письма к Тургеневу и Я. Полонскому. Л., Наука, 1968, сгр. 398.
4. Спасите меня, я единственный сын у матери
И первое, что сразу привлекает внимание. Рассказывая о своей с Дружининым поездке к Тургеневу в Спасское в мае 1855 года, Григорович много места уделяет фарсу «Школа гостеприимства», написанному тремя писателями по «свежим следам» своего пребывания в усадьбе и тогда же ими разыгранному. Непритязательный сюжет был навеян впечатлениями от запущенного имения Тургенева, унаследованного им после смерти матери, Варвары Петровны Тургеневой (1850 год). Вот как описывает содержание пьески Григорович: «Фарс о помещике-добряке, получившем в наследство деревню и назвавшем в нее гостей, в то время как в деревне все запущено, в крайнем беспорядке, всюду почти одни развалины» [128] .
128
Д. В. Григорович. Литературные воспоминания, стр. 139.
В рассказанной Григоровичем истории для нашей темы очень важно следующее место: «Тургенев взялся играть помещика и добродушно согласился даже произнести выразительную фразу, внесенную в его роль и сказанную будто бы им на пароходе во время пожара: «Спасите, спасите меня, я единственный сын у матери!» [129] .
Читавшим книгу Панаевой наверняка вспомнится эпизод, когда ее знакомый «узнал» в Тургеневе охваченного страхом юношу, восклицавшего на горящем пароходе mourir si jeune (умереть таким молодым, фр.). Но нужно пояснить, откуда взялся «пожар». Речь идет об известном пожаре на пароходе «Николай Первый», на котором двадцатилетний Иван Тургенев ехал в Германию — учиться; пожар произошел в ночь на 19 мая 1838 года. К этому происшествию, видимо, оставившему в его душе глубокий след и, возможно, до конца так и не изжитому, Тургенев вернулся в очерке «Пожар на море» (1883), продиктованном уже смертельно больным писателем по-французски и записанном Полиной Виардо. Для нас важно, что уже в 1855 году этот случай циркулировал в форме «литературного анекдота» и Иван Сергеевич был не против этой циркуляции.
129
Д. В. Григорович. Литературные воспоминания, стр. 140.
Участие Тургенева в качестве автора и исполнителя фарса, основанного на его собственной комически поданной биографии, говорит, что сам он психологически уже преодолел эту ситуацию (или преодолевал таким способом!), тем более, что его жизненное поведение тех лет (публикация некролога на смерть Гоголя, вызвавшая ссылку в Спасское по личному распоряжению царя (1852), посещение концерта Полины Виардо по подложным документам, грозящее при раскрытии тяжелыми последствиями (1853), обнаруживало недюжинное личное и гражданское мужество… «Случай» с Тургеневым, приводимый в мемуарах Панаевой спустя 40 лет, оказывается, был не только общеизвестен, но и вошел в шутливую пьеску, к которой приложил руку сам Иван Сергеевич, не имевший ничего против автошаржа, — это ли не афронт для суровой «обличительницы»! Добавлю, что несовершенный этот фарс, слепленный на скорую руку, при том, что в числе его авторов назывался Тургенев, в феврале 1855 года был поставлен в Петербурге «на домашнем театре» известной семьи Штакеншнейдеров. Конечно, привлекло к пьеске имя Ивана Сергеевича, которого Дружинин, передавший рукопись петербуржцам, объявил почему-то единственным автором. На столичной любительской сцене «Школа гостеприимства» произвела «скандал и позор» — собственные слова Тургенева, присутствовавшего на спектакле и поспешившего с него сбежать» [130] .
130
В. П. Боткин и И. С. Тургенев. Неизданная переписка. М-Л., 1930, стр. 79.
5. Герой и «антигерой» меняются местами
Если в мемуарах Панаевой «лучшим из людей» (Чуковский, — И. Ч.) выступает Некрасов, а Тургенев подвергается разнообразной и постоянной критике, то у Григоровича наблюдается обратная картина: Некрасова он осуждает, Тургенева же последовательно защищает от критических нападок. XIV глава записок Григоровича так и называется: «Тургенев. Его разрыв с Некрасовым. Черты из жизни и характера И. С. Тургенева. Прежний состав редакции «Современника», замененный новыми людьми».
Весьма любопытно, что Григорович то ли из суперосторожности (на дворе 1893 год, смерть бывшего «государственного преступника» в Саратове в 1889 году встречена официальным ледяным молчанием), то ли из личной неприязни даже не назвал «главного человека», пришедшего на смену «старой редакции» «Современника», а именно: Н. Г. Чернышевского, а о Добролюбове, как я уже сказала, отозвался весьма холодно. В отличие от Панаевой, в записках которой Некрасов, поставленный Тургеневым перед выбором «я или Добролюбов», делает выбор в пользу Добролюбова, Григорович рисует другую, более соответствующую реальности картину: «Из переписки Тургенева с Герценом видно между тем, что разрыву способствовал Герцен, а инициатива разрыва принадлежит самому Тургеневу» (курсив мой, — И. Ч.) [131] .
131
Д. В. Григорович. Литературные воспоминания, стр. 153.
О Некрасове как редакторе журнала» Григорович отзывается критически. Вот несколько высказываний: «Главный недостаток редакции («Современника», — И. Ч.) состоял в том, что не было у нее настоящего главы, настоящего руководителя. Некрасов был, бесспорно, умнее всех нас в практическом отношении, но этого было еще недостаточно; ему недоставало образования настолько, чтобы вести как следует такое предприятие. Он не знал ни одного иностранного языка и не был вовсе знаком с иностранною литературою» [132] .
132
Д. В. Григорович. Литературные воспоминания, стр. 121.