Три жизни Алексея Рыкова. Беллетризованная биография
Шрифт:
Ленин — извечный радикал — крайне негативно отнесся к этому направлению, бурно критиковал их за авантюризм. Противники глухо намекали, что Ильич, пожалуй, просто ревнует к Богданову, опасаясь за свою гегемонию среди большевиков. Но этот упрек справедлив лишь отчасти: ведь никто не мешал Ленину присоединиться к отзовистам и перехватить у них инициативу, по части энергии все они значительно ему уступали. Нет, он принципиально не принимал новых идей своего недавнего союзника Богданова. А по поводу участия в парламентской жизни утверждал: «Нельзя овладеть современным моментом, нельзя решить всей совокупности тех задач, которые он ставит перед социал-демократической партией, не решив этой специфической задачи момента, не превратив черносотенно-октябристской Думы в орудие социал-демократической агитации» [34] . Рыков в данном случае искренне поддерживал Ильича: радикализм «впередовцев»
34
Ленин В. И. ПСС, т. 19, с. 81.
В июне 1909 года Рыков прибыл в Париж — на совещание редакции «Пролетария», которое, по сути, было совещанием Большевистского центра. На этот раз он впервые выехал в Европу официально, по заграничному паспорту, выданному с предупреждением, что «в случае возвращения в Россию ранее 28 июня 1910 года он будет подчинен гласному надзору на прежних условиях». Большевистская партия (а формально — все еще фракция в РСДРП) в то время оказалась на грани нового раскола и, быть может, исчезновения. Причины этого кризиса из XXI века выглядят как пустоватая схоластика, но в то время они казались самыми принципиальными.
Ленина в те дни позиция Рыкова занимала чрезвычайно. В письме Иосифу Дубровинскому (партийный псевдоним — товарищ Иннокентий) он не скрывал сомнений: «Похоже на то, что Власов теперь решает судьбу: если он с глупистами, обывателями и махистами, тогда, очевидно, раскол и упорная борьба. Если он с нами, тогда, может быть, удастся свести к отколу парочки обывателей, кои в партии ноль». В то время Ленин считал Дубровинского своим верным единомышленником. В конце концов им удалось настроить в нужном духе и подготовить Рыкова к сражению с отзовистами. Он приехал в Париж сторонником Ильича. И Ленин в очередном письме Дубровинскому рассуждал воодушевленно: «Власов дал обещание через несколько дней поехать к Вам. Значит, ждите и ни в коем случае не двигайтесь, чтобы ни в коем случае не разъехаться. Власов настроен по-Вашему: с нами принципиально, но порицает за торопливость. …Значит, не бойтесь: Власов отныне будет у власти, и ни единой несообразности мы теперь не сделаем. Власов упрекает нас за неуменье обходить, обхаживать людей (и тут он прав). Значит, и тут не бойтесь: Власов отныне все сие будет улаживать» [35] . За этими словами — и сомнения, и нервная горячка, и надежда — на Рыкова, как ни на кого иного, и лестная оценка способностей крайне энергичного революционера, который умеет дружески общаться даже с оппонентами, не порывать с людьми после первой стычки. Для политика — полезный навык, и Старик не намеревался отказываться от этого инструмента.
35
Ленин В. И. ПСС, т. 47, с. 177–179.
Наконец 8 июня 1909 года в Париже началось первое заседание расширенной редакции «Пролетария», и открыл его именно Рыков, он же Власов. Ленин еще раз подчеркнул решающее значение рыковской позиции в эти дни — и пытался закрепить свой союз с влиятельным и достаточно строптивым партийцем. И Алексей Иванович оправдал доверие: на совещании он дал отзовистам резкую оценку, отметив, что они уводят партию от истинных революционных целей социал-демократии. Ленину это и требовалось — слово товарища Власова, известного своей умеренностью по отношению к разнообразным «уклонам», звучало в те часы особенно веско. А для Рыкова это был очередной компромисс — на этот раз с товарищем Лениным. Ведь в глубине души Алексей Иванович оставался противником полного разрыва с отзовистами.
Одним из самых острых стал вопрос о Каприйской школе — этом детище Богданова и Горького, которое выпестовали всё те же «впередовцы», давшие своему начинанию громкое название — «Первая Высшая социал-демократическая пропагандистско-агитаторская школа для рабочих»! Там преподавали и Красин, и Луначарский, и Михаил Покровский — будущий вожак советских историков. Меценатами школы, кроме буревестника революции, были нижегородский купец Василий Каменский и даже прижимистый бас Федор Шаляпин. Все — волжане и приятели Максима Горького.
Рыков не поддержал и эту громкую инициативу, окрестил школу «троянским конем». Он заявил, что не готов «брать за нее ответственность». Кстати, эти рыковские слова вошли в резолюцию совещания. Расширенная редакция «Пролетария» (а по существу — Большевистский центр) приняла решение отмежеваться от отзовистов и богоискателей. И Рыков в борьбе за эту резолюцию чрезвычайно помог Ленину. Еще одно важное решение большевики приняли в надежде
Задерживаться в Европе Рыков не стал, вернулся в Россию в начале июля, в несколько растерянном настроении. Тут же он провел встречу с членами Московского комитета партии, на которой держался осторожно и сдержанно, опасаясь провокаторов. Он в самых общих чертах (не задерживая внимания на противоречиях и спорах) рассказал им о парижской встрече.
Тогда, в 1909 году, русская революция казалась чем-то далеким и почти невозможным. Нелегальная работа потеряла тот кураж, который привлекал к ней молодых людей еще пять-десять лет назад. Рыков — один из немногих подпольщиков — по-прежнему действовал энергично. За ним следили, филеры старались не упускать Рыкова из виду — в донесениях он проходил под кличками Глухарь и Ночной.
Арестовали его снова с фальшивыми документами — с паспортом на имя харьковского мещанина Ивана Андреевича Билецкого. За проживание по чужому документу полагалось всего лишь от двух до четырех месяцев тюрьмы. Но после каталажки, без суда, неугомонного подпольщика в административном порядке решили выслать в Архангельскую губернию, подальше от партийных комитетов.
В конце марта 1910 года он прибыл в Архангельск. Оттуда Рыкова должны были переправить в Усть-Цильму, старинный городок на Печоре, возле устья рек Цильмы и Пижмы. Медвежий угол, напрочь оторванный от мира, который с давних пор облюбовали староверы. Суровое место для ссылки! Рыкову удалось доказать, что столь дальняя ссылка опасна для его здоровья — ведь он страдал серьезной «болезнью уха». Здоровье Алексея Ивановича действительно подводило уже в молодые годы, но он, как и некоторые другие нелегалы, еще и несколько преувеличивал свои недуги — из тактических соображений. Власти проявили гуманизм — и отправили Глухаря в Пинегу, где он уже бывал и где проживала в ссылке его сестра. Власти удовлетворили еще одно ходатайство Рыкова. Ссыльным, окончившим гимназию или реальное училище, предоставляли сравнительно приличное пособие — как дворянам. 13 рублей 62 копейки. Алексею Ивановичу удалось доказать, что он окончил Саратовскую гимназию, — и тем самым поправить свое материальное положение. В эти дни в нем заговорил юрист, хотя и недоучившийся!
Пинега считалась одной из «столиц ссыльных». Политических в уезде насчитывалось примерно 30 % от всего населения. Эсеры, большевики, меньшевики, анархисты и просто неблагонадежные… Далеко не все ссыльные были твердыми приверженцами какой-либо партии, встречалось и немало колеблющихся, революционно настроенных интеллигентов. Рыков со многими поддерживал приятельские отношения, но партийные различия все же имели значение. Они спорили, каждый отстаивал свою правду — так и коротали бесконечные северные вечера. Оптимизма тогдашним революционерам не хватало, многие чувствовали себя проигравшими. Рыков среди них, конечно, считался звездой первой величины — как-никак, не только один из первых, но и один из главных социал-демократов, член ЦК, участник съездов. И он не разочаровывал: деятельный, не умеющий попусту растрачивать дни.
Почти молниеносно Рыков сколотил в Пинеге небольшую, но спаянную большевистскую организацию. На первых порах — 18 человек, включая самого Алексея Ивановича и Фаину. Ссыльные воспринимали собрания этой небольшой ячейки серьезно, многие относились к партийной деятельности как к высокой миссии, как к главному делу жизни. Поэтому они даже избрали руководящий орган — бюро из четырех человек, во главе которого встал, разумеется, Алексей Иванович. С товарищами по движению он доверительно делился — конечно, не в деталях — воспоминаниями о европейских встречах Большевистского центра. Как говорили в старые времена — «разъяснял линию партии». Тем более что споры с отзовистами в те дни интересовали всех большевиков. На берегах Пинеги подпольщикам почти не мешали совещаться, наблюдали за ними без особого пристрастия. Все равно они, как казалось властям, не представляют опасности, пребывая чуть ли не на краю света. Рыков и сам понимал: в Пинеге можно только разглагольствовать, штудировать чужие труды или писать собственные. Но ни журналистского, ни литературного зуда он не испытывал, его тянуло в «действующую армию» партии. Рыков не мог внушить себе, что одними разговорами можно приближать революцию…