Три жизни княгини Рогнеды
Шрифт:
Скоро поднялось солнце. Засверкала и высохла роса, лес наполнился птичьими голосами, над лугом висели жаворонки — мать Анастасия почувствовала себя вольной. Ничто не страшило ее. Теперь она и не знала, что хотела бы обрести. Сына? Да, сына, если он великодушен. Если дорога ему княжеская и семейная честь, он сам назовет ее княгиней Рогнедой. Если зол, сам лишит себя матери. Ей никогда не давали выбирать, она не знала, кто она, жила по чужому решению, даже мысли были не ее мысли, а мысли защиты, отпора, всегда некий неслышный никому изнуряющий спор. Вот только теперь, на тридцать пятом году своего века, впервые движется она по своей воле. Не везут ее на телеге, не сидит она в ладье, не косится на нее Добрыня, не сторожит ее Бедевей, не крадется следом опостылевший Сыч. Никого. Сама. И кто она для других? Некая странница с чужеземным именем Анастасия, бредущая в Полоцк к родным. Давным-давно нет на свете Рогнеды, вечность назад умерла она, изнасилованная новгородским князьком. И княгини Гориславы нет на земле, извели ее попы для спокойствия византийской царевны. А
К вечеру попалась ей деревушка вблизи Свислочи в пять дворов. В первом же ее и впустили. Жила здесь большая семья, но без хозяина. Выяснилось, что хозяин погиб в прошлое лето в походе на вятичей. Пришлось и ей говорить о себе, что тоже без мужа, неизвестно где сгинул, а дети растерялись, а теперь старший отыскался, к нему она и идет в Полоцк. Про Полоцк хозяйка слышала, но где он, какой туда пеший путь, не знала. И про заславскую монашку Анастасию не знала. Посочувствовала беде, сказала, что деревня их зовется Дрозды и до Менска от нее семь верст, постелила для Анастасии в углу мужнин тулуп и уж ничего более не говорила и ни о чем не спрашивала. Мать Анастасия накрылась кожушкам, вытянула усталые ноги и мгновенно уснула. Утром, следуя по указанной прямой тропке к Менску, она порадовалась своей неизвестности людям, позволявшей говорить правду. Разве был у нее муж? Разве могла она вернуться к нему? Разве не погиб он в тот день, когда губил ее волю? И все дети давно потеряны, ни один не узнает ее. Изяслав отыскался — но отыскивает его она. Однако говорить, что муж погиб, уточняла свою мысль Анастасия, тоже неверно. Погиб первый муж. А идет она наведать взятого чужими людьми сына. И посему мать Анастасия решила не заходить к тиунам и Изяславовым наместникам: для черницы Анастасии они палец о палец не ударят. Для княгини Гориславы быстро найдут челны, повозку, людей. Но говорить «княгиня Горислава» — это представляться мертвецом, вышедшим на свет из могилы. Мать Анастасия пожалела, что подписалась так зимой на грамотке сыну. Надо было как есть наяву — Анастасия.
В Менске пробыла она с полчаса, пока не перевез ее добрый человек через Свислочь. Здесь показали ей пешую дорожку, и мать Анастасия зашагала то вдоль солнечных лесных опушек, то полукружьями среди болот по зыбкой, напоенной водою земле. Днем прошла она деревню, а уж потом, до заката, не встретилось ей жилье, и впервые мать Анастасия ночевала одна в поле. Она выбрала сухой, лысый холм, собрала хворосту, сложила костер и стала высекать искру. Скоро сухонький мох задымился, затлел, вспыхнул худенький огонек.
Она вспомнила волхва. «Что он читал в пламенных языках, — подумала она. — Наши судьбы? Нашу слабость? Малость наших желаний? Тщетность надежд?» Ей вспомнились жертвенный костер в Полоцке и ошибка или ложь полоцкого волхва, обернувшаяся потерей войска. Потом она вспомнила давний купальский костер на Полоте; совсем малые, стояли они с Рутой среди детей; парни прыгали через костер; позже все они, наверное, погибли в осаду. Лет пять, шесть было ей тогда; ох, как хотелось вырасти и начать свою жизнь. А вот она уже и прошла. Для чего же давали ей боги жизнь? Для страданий? Когда-то устрашила бы ее такая судьба — сидеть в одиночестве у костра безымянным созданием. А теперь радостно, теперь этот вечер среди лучших за двадцать лет… Мать Анастасия обложила костер толстыми обломками сухостоин, прилегла на хворост и долго разглядывала звезды, потянутую туманцем дугу Млечного Пути, полнеющий месяц. Детское волнение охватило ее; мерцающие звезды были похожи на чьи- то живые зеницы, кто-то следил за ней с неба; казалось, что сейчас что- то произойдет, небо отворится и в небесном проеме покажется кто-то неизвестный и скажет таинственную разгадку ее бед, путеводное слово жизни. Она ждала, жала, и звездный свет незаметно и ласково смежил ей веки.
На пятый день своего похода дошла мать Анастасия до Березины, и здесь в большом селе одинокое ее хождение завершилось. Сидели в селе три старца, зрячий их товарищ помер, а давать им поводыря село не хотело — не было здесь подходящего возрастом сироты. Но и выгнать слепых стариков на верную гибель никто не решался. Вот тут спасением для всех появилась Анастасия. Наутро старцам собрали ломтей, перевезли всех четверых сразу на другой берег, и мать Анастасия повела череду слепцов за собой. Старцы были ослеплены в один день еще в Святославово время, в некий неудачный поход, когда попали в плен к печенегам: им выжгли глаза раскаленными на огне ножами. Сотню таких выпустили в степь, не дав зрячего. А других пленных порезали… «О чем песни поете?» — спросила Анастасия. «Что спросят, — объяснили слепцы. — Князю — про славу, кметам — про битвы, людям — про свою беду.» — «Кому же из князей пели?» — спросила Анастасия. «Во Владимире пели молодому князю Всеволоду.» При этом имени кольнула Анастасию старая, пригасшая боль. Младший ее сын слушал этих старцев, она ведет их к старшему. Но ничего они не могут рассказать ей — каков он, владимирский князь. Отгорожены они от жизни вечною темнотой; лишь голоса проникают снаружи в их темницу. Молод ее сын Всеволод, хочется ему славы, только не узнает он ее никогда, всю отнимет отец, не даст взять ни славы, ни власти и не оставит самих по себе. «Отец!» Разве нужны были ему эти дети! Для чего же рожала она их? Ему не нужны, а у нее были отняты. Нет, не просто так, не как прочие бабы; для державы рожала она их, для его державы; и другие жены тоже. Много нарожали, про запас: один помрет,
«А что в Полоцке князю Изяславу будете петь?» — спросила Анастасия. «Да про отца, про князя Владимира песня есть…» — «А про деда, князя Рогволода?» — спросила Анастасия. «Коли скажет князь, споем и про деда, — отвечали старцы. — Мы все знаем.» — «А про мать его, княгиню Гориславу?» — заинтересовалась Анастасия. — «А что о ней спеть?» — ответили старики. И впрямь, подумала Анастасия, не идет она в песню: вятичей она не громила, ромеев не побеждала, дружину серебром не задабривала; терпела и терпела — что тут споешь?
К вечеру потерялась дорога — привела на луг и исчезла в высокой непримятой траве; найти ее в завязавшихся сумерках Анастасии не удалось. Она отвела стариков на бугор, усадила в рядок и занялась костром. Слепцы же, ожидая тепла, убеждали ее не бояться — отыщется путь. У нас все прямые дороги слепцами только и протоптаны, говорили они, — князь, воины и вообще кто зрячие — те по воде, а нам не видно, где хуже, где лучше — мы напрямик. Только напрочно стежку не пробьешь босыми ногами да малым числом. Но если землю утром ощупать — откроется старый след. Они, да, слепы, не видна им внешность, зато такое чувствуют, что зрячему не разглядеть. Вместо зрения боги вещее знание дают. Зрячий более слеп, он видит покрытие, они — смысл и суть. «Какой же у жизни смысл?» — спросила Анастасия. У каждого — свой, отвечали слепцы. У них свой смысл: ходят они по земле, глядят на них люди, боятся такой судьбы и добреют — накормят, напоят, приютят. «Вы своей жизнью живете, — оценила Анастасия, — горькой, но своей.» Где же своей, возразили слепые. Кабы своей — сидели бы в дождь и в мороз у печки, а летом грелись на солнышке, привалясь к избе. А тут — дождь ли, снег ли, половодье — ходи от села к селу, пока не помрешь…
Помалу наползал на них седой вечерний туман, закрывая поле, кусты, стену близкого леса. Исчез мир в облачной густоте, словно и не было никого, кроме матери Анастасии и трех слепцов, гревших у костра немощную плоть. Вдруг легкий шелест послышался вверху, Анастасия подняла глаза и увидела — плывет над ними седая, как туман, птица; вот растаяли ее смутные очертания в густых клубах пара, надышанного землей, и резкий горестный крик завершил это исчезновение — словно где-то близко в туманном столбе оборвалась жизнь.
— Лунь! — сказали старцы. — Помер кто-то.
Грусть охватила Анастасию. Вот и слепцов высеребрила жизнь, подумала она, и я поседела от своих бед. А когда человек становится сед, как лунь, душа его обращается в седую птицу, которая летит сквозь туманы к каким-то памятным местам и, вскрикнув, рассеивается над ними росной прозрачной пылью…
Утром дорога отыскалась. Старцы выстроились гуськом, положили друг другу на плечо левую руку и побрели сквозь лес, тихо постукивая посохами о землю. Таков их путь в жизни, думала Анастасия. Приходят, поют — за это их кормят, и жалеют. А моя жизнь никому не нужна, только отец Симон думает обо мне; слепцы хоть свои были несут по деревням, а я с чем иду? — с жалобой. Нет, сын Изяслав, вот незрячие, но милостыни не просят, — ужин и ночлег в награду берут, а меня дважды казнили, взаперти продержали десяток лет, и моей песней был стон. Почему старцам не знать? Вятичей князь Владимир побил — ратный подвиг. А меня убивал — как назвать? Пусть споют старцы в Полоцке на новом детинце; ради правды и возвращаюсь. Но рассказ свой мать Анастасия отложила до ночлега, а ночевать им в этот день выпало в деревне. Тут и услышала она пение старцев. На улицу вынесли скамью, слепцов усадили, кольцом окружил их народ. Анастасия оказалась позади круга. Нудно стонала лира, хриплые слабые голоса ломались и плакали на концах слов, сиплые торопливые вздохи сливались в гудение. Ее смутила завороженная застылость толпы, мать Анастасия втиснулась между мужиками, и пронял ее холодок ужаса перед человеческой бедой. Увидала она проваленные, пустые глазницы, и сразу хриплость старческих голосов, сиплость дыхания обрели смысл вечного отчаяния — словно мертвые пришли и уселись посреди круга рассказать о своей недоле. Мать Анастасия, сострадая, заплакала, и остался у ней в душе след от прикосновенья к главной жестокости жизни.
Ночью ей приснился сон, что Бедевей и Добрыня в заславской церкви вырвали ей глаза. Она оказалась во тьме и не двигалась, зная, что поставили ее на берегу Свислочи: если шагнет — утонет. Вдруг чья- то рука взяла ее и повела. Она потрогала спасительную руку и узнала руку Изяслава. Ничего не видя, она все слышала и понимала. Он водил ее по городам, где жили его браться и сестры. Ночными полями под тревожные крики коростелей пришли они в Новгород. Она не представляла, каков этот Новгород, но чувствовала, что она в Новгороде, и чувствовала тихое внимание толпы, глядевшей на пустые ее глазницы. Ее усадили на скамью. Она ощутила в руках лиру и тронула ряд тугих струн. Воловьи жилы всхлипнули, и тогда она запела о трех старухах, которые обманывают ожидающих счастья. Старух этих она видела и не боялась. Кто-то подошел и поцеловал ее в висок. Она поняла, что это Ярослав, и что он просит простить. Она кивнула. Теперь они шли зимней дорогой; она держала руку на сыновьем плече, а вокруг выла метель, но как-то быстро затихла, потому что оказались они в неизвестном городе, перед людьми, среди которых кто-то один немо плакал. Она поняла, что плачет, сострадая ей, ее дочь Предслава. Вдруг слеза упала ей на лицо и стекла по морщинам на губы. Она ощутила горечь слезы, и сама горько навзрыд зарыдала…