Три жизни
Шрифт:
— У воды да не напиться, — загнусил Ванька Фып и стал расстегивать пуговицу у штанов. — Я мырну счас, а то изжарюсь.
— Мырну вот я тебе! — рассердился Осяга. — Тонуть будешь — не вытащим!
И снова глядим в восемь пар глаз, и выколи их — никакой рябинки по озеру, лишь эвон круги пошли, когда директор детдома Сарра Моисеевна поплыла на лодке дедушки Степана от садов-ветел, берез и черемухи с берега от большой дороги.
— А правда, робя, искупаться, — потирая кулаком уставшие глаза, вслух сказал Кольша то, о чем думали все, и первым не вытерпел давеча Ванька.
Кольшины
— Рыба, там рыба, так много рыбы! Я по ней веслом гребу, а рыба не боится!
Парни вытягивали шеи, смотрели туда, откуда плыла к нашему берегу Сарра Моисеевна, и мы глянули и тут же обомлели: озеро вдруг ожило, то там, то тут закипели и ширились круги — руно, карасиное руно шло к амбарам!
Кольша с Осягой схватили за палки недотку и побежали в воду, на ходу скомандовали нам караулить рыбу и загонять ее в мотню недотки. Однако загонять не пришлось: брат с дружком заохали, вытаращили глаза и покраснели с натуги, словно и не рыбу ловили в воде, а камни на суше тянули.
— Пособляйте! — рявкнул Кольша, и мы кинулись к палкам.
— Васька, мотню держи, а не то лопнет! — пуще прежнего заорал брат. Я вовремя подскочил к мотне и как мог захватил расползавшуюся мотню. Недотка из мешковины подопрела когда-то и не выдержала улов — «сколько ведер-то!» — испугался и растерялся я. И желто-медных и свинцово-серых карасей было страшно много.
Кольша с Осягой изо всех сил тянули недотку на песок, а мы уже вчетвером старались удержать мотню с прорехой и не отпустить карасей из прорехи.
К нам на помощь подбежали парни, и Сашка Мальгин крикнул:
— Васька и ты, Тюнька, айдате к Марии Терентьевне! Невод, невод просите!
Тюнька в мокрых штанах, а я нагишом — стриганули мы с ним к дому кладовщицы через заулок от амбаров, в окошко чулана, я и затараторил взахлеб:
— Мария Терентьевна, карась рунами у берега, а недотка у нас расползлась. Парни невод просят, Сашка Мальгин послал нас!
— Нате, ребятки, ключ, в амбаре справа невод лежит, берите. А мне карасика принесите живого, — протянула она ключ Тюньке.
— Рыбу-то разделите себе! Павле, Павле дайте! — донеслось до нас из чулана.
Нам с ребятами хватило и тех карасей из недотки, да разве не интересно посмотреть, как старшие рыбачат настоящим неводом! И мы тоже толклись по берегу, после каждой тони помогали выбирать рыбу на траву. Потом Тюнька ругнул себя, нагреб полный мешок карасей и кивнул мне на мелких полненьких карасиков:
— Этих в подоле рубахи живьем тащи Марии, а я мешок спущу к ней в яму, на снег в сусеке. Опосля Лидка управится, сама-то все еще хворает.
Шумно и весело было на берегу. Рыбу — кто ведрами, кто мешками — тащили домой и на склад и бабы, и парни. Мы с Осягой и Вовкой Барыкиным еле-еле дотащили до Павлы два ведерка с карасями, она оказалась в избе и начала отказываться от рыбы:
— Да што вы, што вы, ребятки, откуда вы ее взяли!
— Колдунья велела угостить вас, тетка Павла, — нашелся Осяга и опорожнил ведра в деревянное корыто у колодца.
…Марию Терентьевну лечили попеременке фельдшерица Лена Абросимова и моя бабушка, а кто пуще помог ей — бабушка не призналась. Но к разгару страды кладовщица встала с постели и снова распоряжалась на складе. Только вода уже остыла в озере, и рыба больше не подходила к амбарам. Да и сунешь, бывало, ногу в воду — солнце-то греет сверху! — но тут же отдернешь: не тепло, а мороз стрельнет до затылка…
Мы молчком после школы торчали у амбаров и надеялись дождаться хоть одно карасиное руно. Парней на складе много, Мария Терентьевна тут же, парни здоровенные, на фронт собираются, и чего им бояться студеной воды в Маленьком озере?
Директор школы Никита Константинович Рязанов недавно рассказывал старшеклассникам и нам, как в германскую первую мировую войну немцы травили русские войска газами, как наши солдаты сутками лежали в окопах с водой и снегом пополам. Поди, сейчас куда страшнее на фронте.
— А жалко, жалко, что не колдунья Мария Терентьевна… — горюю каждый раз у амбаров и дома. — Она бы заколдовала от немецких пуль и снарядов всех Юровских мужиков и парней, может, и всю Красную Армию. Тогда бы скорее наши Гитлера победили и все живыми воротились домой. Вот опять кто-то причитает проголосно на складе, кому-то принесли страшную казенную бумагу.
— Заколдуй, заколдуй, Мария Терентьевна, — начинаю я бормотать вслух. Кольша слышит и пугается:
— Ты чо, Васько, захворал, поди? Беги-ко домой и погрейся на печи.
А на складе ревут и причитают чьи-то матери и жены, я прижимаюсь к брату, губы снова шепчут:
— Заколдуй, заколдуй…
И слезы текут, и кто-то, кажется Павла, завернула за амбар сморкаться в запон и всхлипывает:
— Троих, троих опять погубили вороги… И брат у Марии Терентьевны погиб…
СВЯТОЙ ПРОКОП
— А не спытать ли нам, Васько, счастье за Согрой под Песками? — обрадовала меня бабушка Лукия Григорьевна, когда мы почти с пустыми корзинками, приунывшие, шли домой по Десятилетской дороге. И Трохалевскую степь опалило жаркое лето. Она сжелтела, и клубничные курешки сухо шуршали травами. Даже кузнечики не разлетались брызгами, как-то нехотя отпрыгивали и невесело поскрипывали на жухлых листьях зопника. «Без ягод останемся нынче», — только что горевал я, и вот бабушка так вовремя вспомнила мамину родину.
— Там по еланкам и пустошкам в лесах не должна глубянка посохнуть. Ну и погремливало над Крутишкой частенько, — продолжала она обнадеживать меня. — Завтра пораньше и тронемся. Один ты теперь ягодник-то!
Бабушка и тут угадала мои мысли: с ней не тоскливо и не боязно уходить куда угодно, однако я постоянно жалел, что нету рядом брата и сестры. Кольшу сманили парни в железнодорожное училище где-то в городе Шадринске, сестра Нюрка уехала в Катайское педучилище. Тятя после войны воротился из госпиталя инвалидом, еле-еле до Большого озера добирается порыбачить. Ему бы хоть к утиной охоте маленько оклематься.