Три жизни
Шрифт:
Старушка-то возвращается из гостей, издалека едет. Чемодан и всякие сумки-сетки помогал ей занести на автостанции — увесистые. А радость ее понятна мне: натосковалась, поди, бабка по селу родному, дому и хозяйству, вся она сейчас в думах уже там, поперед автобуса. Управы столько — вдвоем со стариком день-деньской топает, но перед сном выясняется, что они не успели и то-то, и то-то… Да и лето на август повернуло — сенокос, грибы, ягоды, о домашней живности лучше и не вспоминать — так глубоко вздохнула старушка, и заботливая тень скользнула лучистым лицом…
— За ягодками
— По ягодки-и-и, — уже для себя протянула она и впервые огорчилась: — А не опоздал? Ноне ить друг дружку норовят опередить, кислотьем ягоды отхватывают. Глубина токо вынесет личико из ресничек, зарумянится, а ее, глядь, ужо и нету, и клубничник в пол вобьют. Вишенье кость костью, одна кожа на ядрышках — все равно без удержу хватают. Черной смородине ноне на роду написано «доходить» по ведрам, калину с бояркой быть-забыли после иньев обирать. И откуль, откуль жадность навалилась?! В войну и опосля нее такого не видано, а ране-то…
Бабка не договорила, опять повеселела и хитро сощурилась:
— А ты ягодник, батюшка, из поздних, и знаешь местечко укромное, а? Ну и не говори, не указывай никому, береги ягодники! Добрый человек сам найдет, добро и останется, а худой пущай нравом своим дозреет.
— Да, да, — соглашаюсь я и спохватываюсь. — Счастливо доехать, бабушка! А мне вон у того мостка сходить. Парень-то пусть пособит на остановке.
— Тебе богато ягодничать, сынок! Меня в деревне сам должен встретить, не беспокойся, — закивала она и посмотрела налево, куда опускался увалом к дальней речке Крутишке обросший тальниками мой ложок. Там всплывал и таял на хлебах сизый туман, а над тучной зеленью лесов спелилось крупное солнце. Глянула старушка и зябко пошевелила ногами, будто не я, а она вот-вот ополоснет босые ноги в росных созревших травах.
«Пазик» сбелел на дороге и легко скатился мимо Серебряковой рощи под уклоны к маминой родине — селу Пески. А я поправил заплечный мешок и, помахивая корзиной по метелкам пырея и лабазника, потянул за собой мокро-зеленую тропинку. С межи из пшеницы нехотя выпархивали заспанные овсянки и с писком присаживались на талины, где вовсю копошились и гомонили полевые воробышки, постанывали пеночки и по сушинам неподвижно нежились горлицы. Они и не тронулись бы с насеста, если б не предупредительно-чуткие сороки.
Ложок вилял ивняковой волной, все расширялся и расширялся, заполнив весенние разливы крапивой, репьем и тростником. А ближе к низине выявились туманом бочаги и болотины, и оттуда из осоки и сытно отросшего рогоза с заполошно-хриплым кряком заподнимались взматеревшие выводки крякв, плаксиво зачьивыкали пигалицы.
Выпутываюсь с межевого разнотравья на кошенину, где тесно от валков просохшего сена. Эко надурело трав, впору вилами — и отметывать в зарод! На ходу прикидываю, сколько поднимут колхозники растового сена, и хотя ни души вокруг, а совестно невзначай ступить на валок, примешать к луговым травам дорожные запахи. Коровы зимой непременно их почуют, и даже у голодных будет испорчен аппетит.
Как только позаботился о коровах, так сразу и встала живой перед глазами наша белорожая Манька — умная, своенравная и дюжая в телеге. Могла на исходе марта пережевать, словно железную, прошлогоднюю осоку с крыши сарая, но по первому снегу бывала брезгливо-разборчивой к сену. Однорогой башкой умудрялась начисто выкинуть его из жердяной кормушки: перемешает с осокой-подстилкой и сердито посапывает — ждет свежего сена. Мы злились на Маньку, ругали и стыдили ее, а мама добродушно усмехалась:
— Исповадилась за лето на сенокосе, набродяжилась за осень по огородам — вот и роется! Ничего, ребята, отвыкнет от воли и все подряд приберет, картовником не поморгует.
Картофельной ботвой Манька и на самом деле не брезговала, почему-то с полным ртом жевала ее и жмурилась, небось припоминала свои странствия по чужим огородам в темные осенние ночи.
— Доброе, доброе сенцо! — погладил я крайний валок, и желтая трясогузка с забуревшей метелки кобыляка вежливо почирикала о том же самом.
Вот и мое урочище ягодное — вихрастый островок тальника по ложку, а за ним выпас и степь, объеденная до удивительной чистоты, как побритая. И даже кусты и вдали березки снизу «подстрижены» скотом, но мои недоступны — окружены саженным заслоном крапивы и шиповника. Как ни ловчу, а всякий раз нажигаю на теле белые волдыри. Вот и сейчас повторю самоистязание, ибо иначе никак не пробиться к затаившейся смородине.
Прогоняя рой белобрысых комаров и вислобрюхих ос, забираюсь тальниками к смородине. Есть ли нынче ягоды? Есть, есть! Этакие иссиня-черные бусы повисли на молодых ветках до самой земли. Рясно, рясно ягодок! Забываются крапивные пупыри, а чтоб не саднела испорченная кожа, споласкиваю лицо студеной водой из бочажины. И тогда спокойно присаживаюсь поесть, никуда ягоды не денутся.
Вольно и отрешенно, как в собственном саду, взялся за сызмала привычную работу, а сбор лесных ягод именно работа, тем более, терпеть не могу мусор с ними, плодоножки-торочки, склеенные паутиной листья, сухие ветки, паучков и червяков. Пусть не похвалят меня, как в детстве, отец с мамой, однако и сейчас по родительской науке беру ягоды — одна к другой.
Надоволенные земными соками, ягоды так и катятся в горсть. Иные срываются сами и весело поблескивают по редкой травке. Эвон возле одной приостановился крупный черный муравей и о чем-то сосредоточенно размышляет — поди, соображает: откуда на его дороге взялась ягода и стоит ли ее тащить домой?
Горстка по горстке — и корзина полнеет, и я не перетаскиваю ее за собой, беру в фуражку, эдак даже удобнее. Да и куда спешить, день-то весь мой, успею на вечерний рейс к автобусу. Нежу себя тишиной и даже на солнце не выглядываю. Изредка достигает меня истошный крик пастуха, нет-нет да повздорят вблизи сороки, бойко покличут перепелки на увале — и опять я наедине с ягодами. Когда обедал, где-то неожиданно заворчала машина, а вскоре она взвизгнула тормозами в стороне покоса. Слышно, как с шутливой перебранкой соскакивают на кошенину колхозники, разбирают вилы и грабли, велят Касьянычу править зарод: