Тридцать три ненастья

Четвёртый день января две тысячи шестнадцатого високосного года звучит для меня торжественно, как церковный праздник. Но дата на календаре пропечатана чёрным и, мало того, что не праздничная – так ещё и понедельниковая. Приближается день Рождества Христова, а Великий пост не соблюдён, и похвастаться здесь нечем.

Первые дни года, начало недели – самое время причёсывать потрёпанные новогодьем мысли и ощущения, определяться во времени и пространстве. Но главнее всего – понять, как жить дальше. Тут есть над чем задуматься.

Проснувшись в половине седьмого, уже не прислушиваюсь к себе: где колет, где болит – где-нибудь да обязательно болит! Лёжа с закрытыми глазами в абсолютной ещё темноте, знаю почти точно, сколько времени на часах. Об этом сообщают шум воды в ванной и начинающий посвистывать чайник на плите.

Василий встаёт ровно в шесть, летом – ещё раньше. У него с утра всегда две радости: дочитывать вчерашние газеты и принимать

душ. Но перво-наперво – поставить чайник на плиту. Если он забывает это сделать, я теряю главный утренний ориентир и начинаю досадовать. А пронзительный свист кипящей в чайнике воды и меня поднимает из-под тёплого одеяла. Всё! Пора вставать!

Потягиваться, вынеживаться, крутиться с боку на бок, как бы отодвигая хоть на немного реальное наступление дня, не по мне. Если чайник подозрительно долго не свистит, его подстраховывают громыхающие по Краснознаменской улице трамваи. Самые первые – ещё пустые, они гремят жёстко. Я всегда их слышу. Раздражения не возникает – наоборот: мой город проснулся, начинает жить, негоже и мне отставать от него. Скоро трамвайный ход станет тяжелее и мягче, сольётся с другими городскими звуками, а пока длится благостный час тишины и небесного просветления.

Рассветная голубизна еле-еле пробивается сквозь плотные шторы, и я накидываю поверх тёплой ночной рубахи длинный стёганый жилет, шмыгаю на кухню, плотнее запахивая его полы. Зимой в нашей квартире более чем прохладно, и без таких вот подсугревок никак не обойтись. Этот крёстная перешила из моего ещё девического осеннего пальто. Она, заботница, и Васю без утепления не оставила – сшила ему основательную душегрейку на собачьем меху. Слава богу, спасаемся, мысленно благодаря крёстную Настю.

Залив кипятком чайный пакетик в кружке, выключаю верхний свет и подхожу к окну полюбоваться выпавшим за ночь снежком. Снег для Волгограда – всегда праздник, без него никак нельзя русской душе. Он словно бы прощает людей за грехи их, утешает и даёт надежду на чистый добрый день. Уж сколько поэтов пропело осанну свежему снегу, а чувство новизны остаётся прежним.

Утренний вид из моего окна отраден. Два высоченных мощных тополя чуть припушены белым, стоят – не шелохнутся, вокруг них – мелкая тополиная же поросль и куст сирени с редкими жухлыми листками прошлого лета, а через небольшую площадку в окружении окладистых голубых елей высится он – Жёлтый дом. Так обозначают в городе четырёхэтажное здание сталинской эпохи, построенное после войны. Над парадным входом четыре цифры – 1949. Мой ровесник! Есть в этом что-то кармическое, чуть ли не родственное. Невольно начинаешь сопоставлять свои судьбоносные даты с суровой жизнью этого дома. Когда-то он назывался КГБ, сегодня – ФСБ. Разгадать его нутряную сущность можно и без вывески у входа: под самой крышей, как кокарда на форменной фуражке, красуется орнаментально выложенный герб с пятиконечной звездой посерёдке. Ещё выше – внушительная сварная металлическая башенка с внутренним лифтом и вечно трепещущим мятежным триколором на шпиле. В особо ветреную погоду флаг не просто развевается, но бьётся, оглашая окрестность резкими, стреляющими звуками. Порой невозможно заснуть от щёлканья рвущегося в полёт полотнища. Меня это не утомляет. Более того, я люблю, чуть раздвинув шторы, наблюдать воочию, с собственной подушки, неустанный трепет флага моей Родины. Сердце наполняется гордостью и покоем: я не одна, я под защитой моей страны и вступать в дискуссии по этому поводу не собираюсь ни с кем. Чем больше клевещут на Россию нынешние либералы, тем более правым мне кажется её трудный путь и дорогими её символы.

В здание напротив я не входила никогда – не вызывали. Но знакомые личности промелькивали порой на подходе к угрюмой серой двери, в том числе и товарищи мои по писательской организации. Может, тоже из лучших побуждений сохраны государственной безопасности? Значит, и моей тоже. Раз так – спасибо!

Чего-нибудь яркого и интересного с участием обитателей Жёлтого дома мне наблюдать не приходилось. Чинные трезвые люди входили и выходили, садились в машины, уезжали, бибикнув перед шлагбаумом. Диверсантам сюда проникнуть невозможно: двойной забор, огромные бетонные плахи, камеры видеонаблюдения.

Хотя вспоминается один любопытный сюжет. Несколько лет кряду, день за днём, к парадному входу КГБ (ФСБ) приходила безумная женщина бомжеватого вида и что-то выкрикивала, размахивая руками, прямо в окна Жёлтого дома. Я не могла не написать об этом.

Вот он весь – этот дом! Вот он весь!И она, как безумная птица,Каждый день дирижирует здесь,Умоляет, взывает, грозится.В грязно-розовом с пят до бровей,Что пригодно к любому сезону,Надрывается скорбью своейИ не знает себе урезону.Грозовые швыряет словаВ кабинетные окна глухие,И сползают к локтям рукава,Обнажая запястья сухие.Что ей нужно? Какую бедуВспоминает? Какую потерюОкликает в запальном бреду,Став похожей на птицу-тетерю?Может, муж её в годы разрухБыл расстрелян по злому навету?Может, сдуру досадует вслухНа страну горемычную эту?Дирижируя в обе руки,Никого-то она не боится,И никто бедолагу в тычкиНе гоняет, тюрьмой не грозится.Всем понятно: она не в себе!Всем известно: «поехала крыша»,Коль приходит ругать КГБ,Многослёзной острастки не слыша.Офицер ли в гражданском пройдёт,Генерал ли на «Волге» подкатит —Не узнаешь, кого она ждётИ кого, не таясь, виноватит.Лиходеи расстрельных анкетВ ад сошли по ручью кровяному,Ну, а эти… Их вроде как нет,И зовутся они по-иному.И не их виноватит она —Жёлтый дом проклинает со стоном!Но молчит равнодушно стена,Как спина под суровым погоном.Этот дом для неё не Содом,Не Гоморра… Он суть абсолюта —Возвышается в небе седомЖёлтым облаком – мощно и круто.Потому, натоптавшись сполна,Всю судьбу рассказав без запинки,Подбирать начинает онаПробки, ветки, окурки, соринки,Чтобы идол стоял в чистоте,В полном блеске людского проклятья…И судьба её здесь на кресте,И больная душа на распятье.

Стихотворение «Вопиющая пред Жёлтым домом» написано в 2000 году. Несколько лет несчастная женщина не появлялась здесь, а прошлой весной опять замаячила около. Одета была уже во всё зелёное и к парадному входу подходить не решалась – дирижировала из-под ёлки.

Мы с Василием живём напротив сурового дома больше двадцати лет, но никто нам не докучает, не досматривает, окна лазерными фонарями не просвечивает. Хотя, думаю, досье на всех жильцов Краснознаменской, 19, у строгих соседей имеются. Да что с нас, простаков, взять? А когда-то наш жилой дом считался подведомственным КГБ. Он и построен в те же годы, что и Жёлтый дом – для сотрудников ведомства. Теперь, постаревший, с отвалившейся облицовкой и гнилыми коммуникациями, объект подневольных усилий пленных немцев – он мало привлекателен для проживания функционеров фискальных служб. Они всё больше по коттеджам. Зато нам-то как повезло! Спасибо тебе, Господи, и за это.

Январской ранью в свете неоновых фонарей, мягко заливающем ели и голубой снег, заоконный вид представляется мне рождественской открыткой. Поднимаю глаза и снова смотрю на трепещущий флаг – на душе теплеет. Без пафоса, без вызова. Когда есть что любить и кого любить, не любящие нас кажутся людьми с чужой улицы. Они тоже имеют право на свою любовь и нелюбовь. Но осмеяние Родины – это уж слишком! Не велик грех быть демократом любого образца, но не быть патриотом Отечества – стыд и позор. Впрочем, выстраданное это соображение не сверлит мой мозг на психопатическом уровне. Коротко и ясно промелькнула мысль об этом в просонной голове и переключилась на домашнее.

Кружка чая – первейшее дело после сна, но пью его я одна. Муж свои утренние таблетки предпочитает запивать настоем шиповника из термоса. А я без крепкого чая – вялая тень себя самой. Чай, сигарета, а потом и зубы чистить. Василий уже отплескался, побрился и снова нырнул в постель.

Вхожу в просветлевшую спальню и с нарочным укором говорю:

– Сынок, ты это чего?! Скоро восемь… Я кашу заварила.

На Сынка муж реагирует спокойно, не раздражается, но подниматься не спешит.