Тридцать три ненастья
Шрифт:
Пронзившей сердце боли я сама от себя не ожидала. Неужели всё так? Вот и получается: «Думали, игумен, а он простой монах».
Люся выслушала мою горькую новость и рассудила так:
– Добра от него не жди. Пока дело не зашло далеко, собери все его манатки и отошли туда, где он сенокосит. Тебе сразу станет легче, а потом всё забудется.
– Люся, ну какие манатки? Что он мне должен? Мы вместе всего ничего. А там какая-никакая история, общая квартира. Плохо, что обманул.
– А я тебе о чём? – Люся сама сорвала со стены Васины фотографии. И сразу квартира стала тусклой и сиротливой. Пыльный зной заносило через лоджию в комнату, пахло сухим прожаренным городом. Хотелось подумать, не рубить сплеча, но я не очень умела справляться с душевными
Сложив в кучу фотографии Макеева, его книжки с надписями, новые носки, стопку свежих газет и даже зубную щётку, что казалось особенно круто, села писать прощальное письмо. Наутро отнесла бандерольку на почту, отправила, но легче не стало.
А вскоре уехала и Люся, забрав надаренные книги и гостинец для бабушки Дуни, доживающей старость в Струнино у дочери Клаши. О любимой бабушке мы поплакали на вокзале: у неё случился перелом шейки бедра – большая беда для такого возраста.
Жизнь потянулась, как в стихах у Николая Гумилёва:
Однообразные мелькаютВсё с той же болью дни мои,Как будто розы увядают,И умирают соловьи…И пришло гневное письмо из Клеймёновки. Оно начиналось стихами, из которых помню только:
Даже гнев ваш бабий, право слово,Только желчи добавляет в кровь!В конверт вложено несколько уже потемневших лепестков мака. И строчка в конце письма: «Ярче губ твоих!»
Утешившись, легла дочитывать «Соборян».
Василий сказал мне как-то: «Моя женщина не может быть необразованным человеком и слабой поэтессой. Хочешь быть со мной – стань первой!»
В этом он весь! Так его с детства воспитывали: самый умный ребёнок на хуторе – Васька Макеев. Первые лыжи – у него! Первые коньки – у него! Лучшие отметки в школе – у него!
В моём детстве всё было иначе. Мне говорили: знай своё место. Не в том смысле, что ты здесь последняя, а в том, что оценивай себя трезво, по заслугам. И я научилась не переоценивать себя. Но если была в чём-то лучшей, уверенно держала позицию.
Четырёхлетку Василий окончил в Клеймёновке. Школьной ребятни было немного, и классы спаривали: первый со вторым, третий с четвёртым. На всю школу один учитель. Им был Михаил Павлович Соснин, живущий в соседней Вихляевке. Уже с третьего класса учитель стал доверять самому грамотному ученику Васе Макееву проверять тетрадки малышей и даже одноклассников. Объяснял: «Двойку ставишь, если найдёшь больше семи ошибок». Макеев честно исполнял указание. Глянул Соснин, а двойки почти в каждой тетрадке. Ужаснулся: «Ты что же, балбес, натворил?! Кое-где надо было ошибки исправить и троечку натянуть».
С пятого класса клеймёновские ученики начинали ходить в вихляев-скую восьмилетку. По просёлку – 6 км, через лес – 4. Чтобы не было скучно идти, Вася вслух сочинял считалки и частушки. Одну я запомнила.
На лугу сидит Лука,На Луке висит рука,На руке висит рукав,Ты остался в дураках!Когда Михаил Павлович вышел на пенсию, бывшие клеймёновские ученики, добравшись до Вихляевки, оставляли в его дворе свои велосипеды. Забавная картинка – весь двор в велосипедах!
Однажды вихляевские пацаны наскочили на клеймёновских, завязалась потасовка, но силы были не равны. Михаил Павлович выскочил с бадиком и разогнал забияк, защищая своих подопечных.
На селе всегда была проблема с учительскими кадрами. Василий рассказывал, что немецкий язык у них преподавал простой хуторской казак, побывавший в немецком плену. Кто-то из ребят спросил его: «А как по-немецки будет окунь?» И тот не растерялся: «Чекомас!» Озорники тут же приклеили ему прозвище – Чекомас. Тем он и запомнился.
Памяти Михаила Павловича Соснина Василий написал позже пронзительное стихотворение «Начальная школа». Процитирую несколько строф:
Снится мне школа старая,Парта моя усталая,Крашеная доска.Чувствую осязательноВ пальцах моих старательныхТалый ледок мелка.Крошится он и тупится.Кто за меня заступитсяВ строгой моей стране,Если в далёком городеПоезд на жутком холодеСтал по моей вине?Плохо урок я выучил,Первый учитель выручил,Был он не лыком шит.Стёжки метель запутала,Он из другого хутораУтречком к нам спешит…Кстати, эти стихи, как и многие другие, Василий привёз с одного из своих сенокосов.
Через день я отправляла ему внушительную стопку газет, засунув их в большой жёлтый конверт. Марки на почте выбирала самые красивые, живописные. В ответ приходили нежные благодарные письма с вложенными в них ромашками, кашками или васильками. И вот однажды пришло сообщение: жди в пятницу к обеду.
О, я умела ждать и встречать красиво!
Прозвенел дверной звонок, и он вошел – свежий, пахнущий травой и молоком, лишь чуть припылённый долгой дорогой. Как это было! Как это было! А в руках – сумка огурцов, килограммов восемь.
– Господи, что же с ними делать?
– Режь салат на закуску.
Из наплечной сумки на свет божий появились две бутылки «Краснодарского» коньяка.
В странной стране мы жили, в странное время. Дом как бы общий, а этажи разные. На одном – элиты всех уровней с их бумажными победами, достижениями, героями, спецмагазинами, спецполиклиниками, английскими костюмами, итальянскими башмаками и пр. На другом – народ, пославший все элиты на фиг, дерущийся в магазине за палку варёной колбасы, пачку условных пельменей, но довольный бесплатным образованием, честной медициной, общим рутинным покоем. Все понимали, что все лгут друг другу. Чем больше лжи, тем смешнее. Одни по «Малой земле» проводили ежедневные читательские конференции, а другие ставили на неё кипящие чайники. Так называемый автор, Леонид Ильич Брежнев, постоянно забывал и путался в названиях трёх своих бестселлеров, а страна угорала от восторга. Для элит Москва была коммунистической Меккой, где царили божества с их высокими идеалами, а для народа – большим мясным магазином, цитрусовым бутиком, тряпично-обувным рынком.