Тридцать три - нос утри
Шрифт:
“Но ведь я же не хотел! Я же честно не помнил про то вранье! Какой толк, если я в нем признаюсь? Ферапонту это не поможет, он только начнет мучиться раньше срока. А так хоть тридцать три дня поживет с надеждой... Ведь все равно же сделать ничего нельзя , да, Глебка?”
Присевший рядом Глебка уклончиво молчал. Как бы говорил: решай сам.
Он-то, Глебка, знал: сделать кое-что еще можно.
Знал и Винька.
Только думать про это было страшно.
И все же это не страшнее,
Винька встал с топчана, стряхивая сомнения. Стукнулся макушкой о провисшую доску. Этот удар еще больше отрезвил его.
До закрытия библиотеки оставалось чуть больше часа.
Если сегодня, до конца трехдневного колдовского срока, сделать то, о чем он рассказывал Кудрявой, ошибка, может быть, исправится? Ведь придуманная история станет правдой!
А если уже поздно?
“Исправить вранье никогда не поздно”, – словно услышал Винька назидательный мамин голос. Так она говорила, когда Винька скрепя сердце признавался в полученных двойках.
А Глебка молчал одобрительно.
А дух Тьмы тоже молчал – обозленно и трусливо, потому что его коварство готово было рассыпаться от Винькиной решимости.
Чтобы решимость эта не угасла, Винька начал готовится к тайной операции с лихорадочной спешкой.
Операцию вполне можно было назвать, как аттракцион Рудольфа—“Человек-невидимка”. И, конечно, очень пригодился бы черный костюм – вроде того, что у Нинусь Ромашкиной. Но где его взять? Да и как идти в таком по улицам? Нужно было обходиться тем, что есть.
Винька охлопал веником штаны, чтобы выбить из них белесую пыль. Бросил в блиндаже пеструю ковбойку, а у Людмилы попросил темно-синюю рубашку.
– Надоели эти клетки, просто уже с души воротит. А синяя – вон какая красивая!
– С какой стати ты решил наряжаться под вечер? На свидание идешь, что ли? Скажу Кудрявой, когда приедет...
Винька с ходу придумал, что идет не на свидание, а к однокласснику Толику Сосновскому, которого сегодня случайно встретил на улице.
– Он приехал из Киева, от бабушки. Звал меня в гости, мы будем новые диафильмы смотреть. Я у него переночую, его мама разрешила...
Конечно, это было тоже немалое вранье. Но оно же для доброго дела! А кроме того, уже после трех недель.
– Избегался ты весь, – вздохнула Людмила, как мама.– Нет на тебя управы.
Винька сказал, что управы не надо, потому что он и так очень послушный.
Мы сестрицу слушались —Хорошо накушались!Если б мы не слушались,Мы бы не накушались!С этой дурашливой песней (исполняемой для подавления страхов) Винька побежал со двора. Якобы к Толику.
Он выбрал дорогу через овраг. Заглянул к бочаге. Здесь никого не было, только искрились
Да, темная рубашка хорошо сольется с сумраком. Штаны тоже. Лицо, руки и ноги, конечно, не как у негра, но такие загорелые, что и они Виньку не выдадут. И волосы. Они, хотя и посветлели к середине лета, но все же не как у блондина. Вот только белые пуговки были явно не к месту.
Винька прыгнул с мостков на берег и безжалостно замазал пуговки сырой глиной. Затем так же поступил с коленями, чтобы закрыть розовые проплешины от сухих отвалившихся корост. И с пряжками на сандалиях – чтобы не заискрились.
По лестнице он выбрался из оврага и помчался на Кировскую, к библиотеке.
Летом читальный зал закрывался в восемь. Времени оставалось с полчаса.
Три белые узорчатые башни церкви казались золотистыми в свете июльского вечера. Винька привычно полюбовался ими от угла Кировской и Первомайской и наискосок пересек пустую мощеную дорогу.
С независимым видом потянул тяжелую дверь. А что такого? Пришел мальчик в библиотеку. Поздновато, ну да мало ли какие могут быть причины...
Полутемный вестибюль обдал Виньку резкой прохладой и привычным, но все равно таинственным запахом, который источали старинные кирпичи и тысячи книг. Сердце застукало. “Глебка, не отставай, ладно?”
Сперва Винька думал, что честно подойдет к Петру Петровичу, попросит томик “Виконта” посидит с ним “до упора”, а при последнем ударе колокола выйдет из зала и притаится в коридорном сумраке.
Но сейчас он почуял, как безлюдна в этот момент библиотека. Наверно, никого, кроме Петра Петровича, в ней уже нет. И поскольку никто Виньку не встретил, зачем хитрить-мудрить?
Винька на цыпочках пошел по чугунным ступеням плавно изогнутой лестницы. В коридоре второго этажа ярко светились полукруглые окна с узорчатыми решетками. Но в тамбуре, который соединял читальный зал с коридором, окон не было. Горела под потолком неяркая лампочка. А дальний угол просторного тамбура укрывала густая тень. Кроме того, там стоял застекленный шкаф – между ним и окрашенной в темно-зеленый цвет стеной оставался узкий проём – в нем совсем темно.
В этот проем и задвинул себя проникший в тамбур Винька. Прижался лопатками к прохладной стене.
Где расположился Глебка – непонятно. Однако он по-прежнему был рядом. Без него Винька, наверно, совсем ослабел бы от боязливости.
Оставалось ждать и бояться. Бояться пока что не темноты и гулкости пустой церкви, а того, что его, Виньку, обнаружат.
Но как? Если Петр Петрович, проходя через тамбур, и глянет в сторону шкафа, Винька все равно неразличим. Он – человек-невидимка.