Тридцать три - нос утри
Шрифт:
Отец посадил его на колено. Прижал плечом к пиджаку.
– Ну уж то, что ты трус, я не подумаю... Говори.
– Папа... Только это долго рассказывать. Может, два часа...
Оказалось, что двух часов не надо. Хватило двадцати минут. Для того, чтобы поведать и про Глебку, и про мячик, и про Ферапонта, и про приключения на пустыре, и про все свои страхи. И про последнее колдовство... И чтобы помолчать и похлюпать носом в перерывах между сбивчивыми фразами. И в конце концов жалобно спросить:
– Папа, я совсем глупый, да?
– Нет,
Это был уже прежний папа. Он повздыхал, покачал Виньку на колене и сказал озабоченно:
– Кто бы мог подумать... Вот, оказывается, сколько всего у тебя... внутри...
– Плохо, да?
– Н-нет... Ты ведь главным образом страдал за друзей...
– Папа, я понимаю, что это.. наверно, суеверия. Но если ничего такого нет, значит, и Глебки нет? Я так не хочу...
– Глебка есть, Винтик. Он всегда с тобой.
– Это, если со мной. А я хочу, чтобы он... и сам по себе... Это... совсем не может быть? Или может?..
Отец качнул его опять.
– Сложный философский вопрос. Подрастешь, поумнеешь и решишь сам... А пока вопрос другой: что нам дальше-то делать?
Винька вскочил. Сказал искренне и даже весело:
– Папа! Ты меня все-таки взгрей! За пистолет! Только скорее, пока мама не пришла. А потом сразу прости, ладно?
– Ладно... Учитывая особые обстоятельства, исполним только второй пункт твоей программы... Но теперь ты должен дать мне самое железное слово. Насчет оружия.
– Папа, я даю...
А какое именно дать слово? Честное пионерское? Но, поддавшись суевериям и не желая с ними проститься, Винька допустил червоточинку в своей бывшей пионерской неколебимости, он это чувствовал. Сказать “честное ленинское, честное сталинское, честное всех вождей”? Это, конечно, железно. Только... тут какое-то смутное ощущение, что отец незаметно поморщится от излишней Винькиной преданности вождям (может, потому, что помнит о “синих фуражках”?). Винькино сомнение было похоже на дырку в громадном полотняном портрете Иосифа Виссарионовича на рынке...
Сказать солидно и крепко “честное мужское”?... Тоже мне мужчина! Только что лил слезы, как девчонка...
Крылышки со звездочкой золотисто блестели на краю стола. Винька дотянулся, положил их на ладонь.
– Папа, я... вот... крылышками и звездой... – Он постеснялся сказать “клянусь”. Но прочно сжал кулак. Крылья были – те, которые берег и укреплял для летчиков отец. Звезда – та, на которую любили смотреть Винька и Глебка.
Отец понял. И опять посадил Виньку на колено.
– Ладно, пристегни их снова... Кобуру и портупею, так и быть, тоже забирай.
– Ага... Да разве в кобуре дело...
– Понимаю. Но все-таки...
– Папа, а вот ты сказал про Глебку: “Поумнеешь и сам решишь”... Разве как я решу, так и будет?
– Кто знает... Может быть.
– Но ведь в такое верят те, кто верит в Бога. А его же нет... Папа, а его точно нет? Или, может быть, Он все-таки есть?
Отец притих. Потом дунул Виньке на темя, взъерошил его макушку.
– Вот что я тебе скажу, сын... Только это между нами, ладно?.. Я видел на войне, как очень смелые люди крестились в опасные моменты... Понимаешь, они крестились не от страха...
– И Винцент Родриго Торес?
– И он... Он был католик, хотя и еврей... Но он-то – понятное дело, он не был коммунистом. А я видел на нашей войне, как это делали люди с партбилетами в кармане...
Винька вновь прижался щекой к пиджаку. Закрыл глаза и шепнул:
– И ты?
Отец опять взъерошил Винькину макушку.
Скоро пришла мама. И началась обычная вечерняя жизнь: ужин, разговоры о том, о сем. Что буфет Ивана Тимофеевича оказался рухлядью и отдавать за него четыреста рублей – безумие, лучше добавить еще двести и купить новый. И что папу продержат на аэродроме не больше двух недель, ему пора возвращаться в техникум, этого требует партком. Что Людмиле пора искать новую квартиру, пока она со всем семейством не съехала в “этой халупе” на дно оврага... Ну и так далее.
Но Винька не считал, что его разговор с отцом закончен. Когда мама ушла на кухню, а отец прилег на кровать, Винька устроился сбоку.
– Папа... Ты вот сказал, что я беспокоился о друзьях. Ну да... Но главным-то образом я боялся за себя. Что не вырасту.
– Ну, это тоже понятно.
– А как ты думаешь, я вырасту?
– Теперь-то уж обязательно.
– Я тут... по правде говоря, тоже не только о себе тревожусь. Если не вырасту... тогда кто на Кудрявой женится?
– Здрасте! Насколько я помню, ты собирался жениться на соседке Варе!
– Это во втором классе было! Теперь-то ясно, что она меня ждать не станет...
– Здравая мысль... Но потом ты говорил, что не будешь жениться вовсе.
– Я это тоже... потому что маленький был. А сейчас понимаю: когда вырасту, придется, наверно...
– А что, у вас с Кудрявой такая любовь?
– Ну... любовь не любовь, а все-таки... Папа, хорошо, если операция пройдет нормально. А если Кудрявая останется с такой ногой? Куда она тогда денется в жизни, одна-то?
– Дед, – сказала Зинуля, – значит, операция прошла нормально? Раз ты... раз Винька женился не на Кудрявой? Или... – Глаза у нее испуганно округлились. У Вовки тоже.
– Нет-нет, – успокоил Винцент Аркадьевич. – Никаких “или”. Все было хорошо. Но это отдельный рассказ.
Три плюс три
Кудрявая вернулась только в октябре. Гипс у нее с ноги сняли совсем недавно, и ходила Кудрявая осторожно. Однако не было уже никакой хромоты.