Тридцать три - нос утри

Крапивин Владислав Петрович

Винька не обижался. До того ли! Он просто ничего не мог понять.

– А как он у вас-то оказался? Ферапонт!

– Наверно... в силу, так сказать, моей мнительности. И по стечению всяких обстоятельств... После нашей ночной беседы в библиотеке захотелось мне еще раз побывать на представлении нашего общего знакомого Циммеркнабе. Это в общем-то естественно... Ты меня там не заметил, а я видел все... И понял, что с Ферапонтом что-то неладно, раз он не вернулся после своих подвигов. А мне... видимо, это старческое чудачество, но тут уж ничего не поделаешь... мне кажется, что я в какой-то степени причастен к судьбе этого малыша. Будто отвечаю

за него... Видишь, я в давние годы с преступной поспешностью отказался от дружбы с Рудольфом... да-да, и это исправить уже нельзя. Но тут как бы продолжение этой судьбы... И еще я понял: надо, чтобы Рудольф убедился, что с его Маленьким все в порядке, тогда скорее пойдет на поправку...

Винька дышал виновато: он-то до этого не додумался.

– ...Я понимал, что тебя расспрашивать бесполезно: ты, небось, слово дал Ферапонту, что не выдашь его. Но я знал, что он у ребят на Зеленой Площадке. А там (представь себе!) живет моя двоюродная сестра, она – тетушка одного из этих сорванцов, твоих приятелей. Дальше было, как говорится. дело техники...

– Значит, это вы его увели?

– Да. Нашел, встретился, уговорил. Надо сказать, он довольно быстро доверился мне. Может, потому, что устал от неприкаянности. И, наверно, он уже чувствовал себя больным... Почти сразу, как мы пришли, он свалился с температурой. Может, простыл, когда ночевал под верандой, а может, нервная лихорадка, бывает такая от переживаний... А к вечеру – бред. Стало ему казаться, что ночью их фанерный театр обязательно сгорит и его документы погибнут... Ну, температуру я сбил аспирином, но страх его оказалось никак не сбить. Встает и бормочет: “Пойду за бумажником”. Пришлось мне сказать: “Лежи спокойно, я схожу сам и принесу”.

“Честное слово?” – говорит.

“Честное слово. Только объясни, где искать”...

Ну, а слово есть слово. К тому же, проснется, спросит, а я что скажу? Извини, мол, не нашел, не принес? Он тогда опять в свою лихорадку... Может, и мальчишество это, но я пошел... Ты с годами поймешь, что мальчишки сидят и во взрослых людях, даже в стариках, только прячутся до поры.

...Винька это потом и правда понял. Когда стал большим. Но в тот момент в нем просто не было никого, кроме мальчишки. И он искренне восхитился:

– В самом деле приключение!

И лишь потом встревожился:

– А бумажник-то нашли?

– Да. Вот он...

Винька переночевал у Петра Петровича на сдвинутых стульях, на постели из старого пальто. А рано утром умчался домой.

После завтрака он не выдержал, опять прибежал к Петру Петровичу.

Виньку беспокоило: как там Ферапонт? Утром он спал и жа ра у него не было. Но вдруг лихорадка вернулась?

Двери в доме были открыты. Петра Петровича не оказалось, наверно, ушел на работу.

Ферапонт сидел в постели, укрытый по пояс одеялом. На одеяле лежала какая-то растрепанная книжка. В руках у Ферапонта был деревянный Винькин меч. Ферапонт им помахивал.

– Здоро во, – неловко сказал Винька.

– Пр-ривет, – отозвался Ферапонт кукольным голоском. И глянул на Виньку вдоль оструганного клинка.

– Уже не болеешь?

– Все прошло. Петр Петрович велел только не вставать до обеда. И папиросы отобрал.

– Ну и правильно, – рассудил Винька. И подумал: “Если хочешь стать снова мальчишкой, зачем тебе папиросы?” Но сказать это не решился. Чтобы не сглазить.

– Надо передать Рудольфу, что ты нашелся. Он ведь в больнице. Ты знаешь?

– Да все я знаю!

– Я зайду к Нинусь, скажу ей, она передаст.

– Да Петр Петрович сам обещал в больницу сообшить, не суетись... А я, когда встану, тоже туда наведаюсь. Жалко его все-таки, расклеился мужик...

Винька украдкой, но внимательно вгляделся в лицо Ферапонта. Вчера оно казалось помолодевшим, а сегодня – такое, как обычно. Может, еще рано ждать результатов? Или что-то не получилось с колдовством?

Ферапонт, кажется, понимал уже, что ничего не получилось. Он бросил меч на одеяло, откинулся на подушку и сказал, глядя в потолок:

– Там на подоконнике сверток с твоими штанами и матроской. Возьми. Мне-то они больше не нужны... Только скажи матери, чтобы постирала, а то вдруг у меня что-то заразное.

“Мне они тоже не нужны”, – хотел сказать Винька. Но понял, что ни к чему пустые слова. Такая вдруг появилась печаль на маленьком лице Ферапонта.

Все так же глядя в потолок, Ферапонт проговорил:

– Колдовство было правильное. Просто у него не хватило сил. Потому что все во мне уже закостенело... по-взрослому... А все-таки это было хорошо...

– Что? – одними губами спросил Винька.

– Эти три дня...

***

– Значит, он так и не сделался мальчиком? – огорченно спросила Зинуля.

– Не сделался, – вздохнул Винцент Аркадьевич.

– А с Цим-мер-кумбе... кнабе... он помирился? – подал голос Вовка.

– Да... Но вместе они больше не работали. Рудольф Яковлевич вообще уже не выступал после того, как выписался из больницы. А выписался он лишь в сентябре. Видимо, после этого ему дали пенсию... А может, и не дали, не знаю. По крайней мере, он подрабатывал сторожем при Городском театре...

На задах у театра было такое место – двор не двор, сквер не сквер – где лежали разбитые гипсовые статуи и старые декорации. В теплое время Рудольф сидел там на солнышке часами. Стал будто меньше ростом, ссохшийся такой и пьяненький. К нему часто прибегали ребятишки из ближних кварталов, и тогда он оживлялся, развлекал ребят фокусами, рассказывал всякие истории... Мне даже кажется, что в такие минуты он был по-настоящему счастлив...

Кстати, при встречах с Винькой Рудольф Яковлевич несколько раз вспоминал, что должен ему двадцать пять рублей. “Ты ведь не виноват, что так все тогда вышло. Будет получка, отдам обязательно”. Винька неловко бомотал в ответ: “Да ну, вот еще...”

– Не отдал? – спросила Зинуля.

– Винька и не взял бы. Видел же, что Рудольф почти нищий...

– А Петр Петрович... он не заходил к нему? – насупленно спросил Вовка.

– Не могу сказать. Чего не знаю, того не знаю... А Ферапонт заглядывал. Они уже никогда больше не ссорились.

Ферапонт после всех этих историй поступил в большую труппу артистов-лилипутов, ездил с ними по стране, но к весне вернулся в наш город. Сперва поселился у Петра Петровича, а потом получил комнатку в доме здешнего пароходства. Потому что стал работать на пристани то ли радистом, то ли телеграфистом. Помните, Петр Петрович на первом же выступлении заметил, какой у Ферапонта слух! Когда тот отбивал чечетку... Слух и чувство ритма – это ведь самое главное для того, кто работает на телеграфном ключе, с азбукой Морзе... Ну вот, говорят, Ферапонт сделался просто виртуозом этого дела. Окончил там какие-то курсы – и пожалуйста. Ну, и Петр Петрович обучал его, разумеется.