Тридцать три - нос утри
Шрифт:
И вот он пришел...
– А где мама? – слабым голосом спросил Винька.
– Зашла на работу что-то насчет отпускных документов уточнить... А ты отчего кислый? Нездоровится?
– Нет... я... здоровится. Все в порядке... А буфет купили? – И не расслышал, что ответил отец.
“Господи, при чем тут буфет? Что за ерунда в голове!.. Пользуйся, дурак, что мамы нет, без нее проще... Не тяни резину!”
Винька сходил на кухню, оставил там портупею с кобурой (он до сих пор таскал их на себе). Вернулся в комнату. Отец за столом перебирал
– Папа...
Тот сразу почуял неладное. Повернулся на стуле.
– Что случилось, Винтик?
“Пока еще “Винтик”. А потом... Все равно! Если ты сию секунду все не скажешь, будешь лилипутом! Это – клятва!”
– Папа... Я трогал твой пистолет... Я... доставал его из кобуры, вынимал обойму и щелкал...
Отец положил тяжелые ладони на спинку стула, подался к Виньке.
Винька только сейчас вдруг увидел, какие у отца загорелые руки. И лицо тоже загорелое. А вокруг серых глаз – светлые лучики-морщинки. Глаза смотрели не по-командирски, с беспомощностью штатского человека. Но не долго. Почти сразу лучики исчезли, глаза сузились.
– Зачем? – тяжело спросил отец.
Винька пожал плечом. Стал смотреть на сандалии. Кожа на месте больших пальцев протерлась, вот-вот они вылезут наружу.
– Так зачем же ты это сделал? – с тугим нажимом спросил отец. – Скажи.
Винька опять повел плечом. На этот раз так, что с него упала лямка. Он не стал поправлять.
– Ты же дал мне железное обещание. Помнишь? – сказал отец уже потише.
Винька сильнее нагнул голову. То ли кивнул, то ли так...
Они молчали с полминуты. Или два часа?
Отец произнес как-то деревянно:
– Если начал, говори до конца.
– Я... не знаю... что говорить.
– А я... хочу знать причину. Что в моем сыне оказалось сильнее твердого слова... Что? Желание поиграть?
– Ну... да, – выдавил Винька. Теперь уже, кажется, можно было врать: все дела сделаны, колдовство завершено.
– Такое нестерпимое желание?
– Ну... да.
– И это мой сын...
“Ну... да”, – чуть снова не выговорил Винька. И поперхнулся. Кашлянул. На миг взглянул на отца. Тот смотрел мимо Виньки. Вздохнул, сжал спинку стула и глухо сказал:
– Что ж... принеси ремень. Тот, что я тебе подарил.
Вот оно! Конечно, Винька чего-то такого и ждал. Недаром же Ферапонт наворожил тогда в блиндаже: “Без этого никто в детстве не проживет”. Вот оно и наступило... Вот жуть-то...
– Скорее, – сказал отец.
Винька пошел (ноги еле слушались). Взял с кухонного стола портупею с кобурой. Вернулся. Протянул ремни отцу.
Тот со сжатыми губами положил портупею на колени и занялся делом. Снял кобуру. Расстегнул. Двумя пальцами вынул и бросил в угол рогатку. Винька понял: это пренебрежение – не к рогатке, а к нему, к сыну...
Отец сдернул с широкого
“Странно, почему я еще не реву? Даже глаза сухие...”
Эти сухие глаза Винька опять вскинул на отца.
Взгляды встретились. Отец горько усмехнулся:
– Я вижу, чего ты боишься. Зря. Я это делать не буду, не привык... Конечно, другой на моем месте расчехлил бы твою хвостовую часть и взгрел бы тебя почем зря. Так, чтобы ты неделю обедал стоя. Но я считаю, что битьем совесть не разбудишь...
Винька молчал с великим облегчением и с великим стыдом. И... как ни странно, с досадой. А еще – с вопросом.
И отец почуял этот вопрос.
– Я взял портупею и кобуру потому, что ты их не достоин. – Он сворачивал ремни в тугие спирали. – Это офицерские вещи. И у тех, кто их носит, должно быть понятие о чести, пускай он еще и не взрослый... Все. Иди...
– Куда? – шепотом спросил Винька.
– Куда хочешь. Мне с тобой говорить больше не о чем. Да и желания нет...
“Лучше бы расчехлил и взгрел, честное слово! А теперь мне что делать?” И Винька повторил одними губами:
– А теперь мне... что...
– Что хочешь.
– Я же... признался...
– Похвальное дело, конечно. Только ты, по-моему, заранее все рассчитал: поиграю, потом признаюсь. Папа простит. Да еще и похвалит за честность. А?.. Ступай.
И Винька пошел. В другую комнату. Сел на свою кушетку. Машинально надел на плечо съехавшую лямку. При этом что-то царапнуло запястье. Это были жестяные крылышки со звездочкой.
Что-то новое шевельнулось в душе у Виньки. Не такое беспомощное, как раньше. Не обида (на кого обижаться-то?), не жалость к себе, а... может быть, последняя капелька чести, на которую он теперь не имел права?
А присевший рядом Глебка шепнул:
“Но ты же знал, на что идешь. Терпи...”
Винька опять вышел к отцу.
Тот, сутулясь, заталкивал в кобуру свернутый узкий ремешок. Непонятно, зачем. Поднял голову. Винька смотрел исподлобья, но старался глаз не опускать.
– Папа... вот... Это, наверно, тоже надо отдать, да? – Он отцепил от рубашки крылышки и звездочку, потянулся мимо отца, положил на стол. И вот тут из глаз закапало. Ну и пусть. Винька повернулся, чтобы уйти.
Отец крепко взял его за бока. Крутнул к себе, поставил между колен.
– Постой... Я все же не понимаю. Зачем тыэто сделал? Я не верю, что ради баловства. Винтик... Если не отцу, то кому еще ты расскажешь?
Тут уж не капли побежали, а... совсем...
И в этот же миг – теплое такое понимание: “А в самом деле, почему не рассказать-то? Петру Петровичу рассказал, а отцу боишься! Чего? Вот дурак-то! Больше стыда, чем было, все равно уже не будет...”
– Я расскажу... Только здесь все такое запутанное. И вообще... Ты, наверно, подумаешь, что я ненормальный. И трус...