Тридцать три - нос утри
Шрифт:
– Здо рово! Как батут!
Он опять обвел глазами комнату. Боком лег на пухлый подлокотник. Ладонью подпер щеку. И вдруг – полушепотом:
– Винцент Аркадьевич...
– Что, голубчик?
– А вот вы... вы меня позвали потому, что у меня труба? Или... почему-то еще?
Ух ты, как он... Можно сказать, прямо в яблочко. Что ответить? Про свое одиночество (хотя вроде бы и семья, и немало знакомых)? Или...
– Не только потому, что труба... Я вспомнил одну давнюю историю.
Вовка сказал тихо, но с настойчивым ожиданием:
– Какую историю?
– Одну встречу...
Он собирался написать о ней в “Тенях и шпалах”. В главе “Мимолетная улыбка”. Не раз обкатывал в голове этот эпизод. Поэтому сейчас заговорил довольно складно.
– Было это лет двадцать назад. Мы с дочкой ехали из Крыма, отдыхали там. Ехали южной дорогой, жара была, степи кругом. Поезд грязный, в вагоне духотища... Ни в ресторане, ни на станциях – никакого питья, только липкий персиковый сок, от него еще больше пить хочется. А тут еще, как говорится, одна беда к другой: Клава, дочка, схватила какую-то лихорадку, лежит в купе с температурой тридцать девять, хнычет, губы облизывает...
Выпросил я у проводника пол-литра кипяченой воды, но она теплая, противная...
Ну, дал я Клаве аспирин, она уснула наконец, я вышел в коридор, встал у окна. А кругом даже не степь, а полупустыня какая-то. И солнечный жар... Это где-то перед Волгоградом. Ветер в окошко врывается, но без прохлады, пыльный и горячий. А в коридоре еще, к тому же, тетушки беседуют, что в здешних местах, мол, холера объявилась...
В общем, тошно на душе так, будто в нее, в душу, вылили банку того самого персикового сока. Думаю: что дальше-то будет? Еще двое суток ехать...
И тут встали мы на каком-то разъезде. На соседних путях – поезд, такой же, как наш. Такие же пыльные вагоны, так же стекла в окнах опущены. И вдруг вижу – наискосок от меня в окне мальчик. Лежит на верхней полке и смотрит на белый свет. Оперся подбородком о край приспущенной рамы... Обыкновенный такой мальчик, белобрысый, уши оттопыренные. И, конечно же, хорошо ему. Наверно, и питье прохладное есть, и на жару наплевать, и много радостей впереди: к морю едет... И хворей никаких...
Признаться, меня даже зависть кольнула. А он... тут он посмотрел на меня, мы глазами встретились. И знаешь... мне кажется, он что-то понял про меня. Улыбнулся чуть-чуть и ладонью помахал. Вот так. Держись, мол, дядя, все еще наладится в жизни... И я... Хотя и несладко было, но помахал в ответ. Думаю, вот хороший человек. А тут его поезд дернулся и пошел. Он высунулся и еще помахал. Ну, и уехал...
– И все? – шепотом спросил Вовка.
– Не все... Как ни странно, стало мне полегче. Все вокруг то же, что и раньше, но какая-то надежда появилась. И вот представь себе, через полчаса въехали мы под могучую грозовую тучу. И грянул по вагонам ливень. Вспышки, грохот, брызги в открытые окна. И свежий мокрый ветер по вагонному коридору. И долго это было... А потом за окнами – влажная зелень, радуга и уже никакой духоты. И вскоре на станции погрузили в вагон-ресторан холодную газировку и минералку, и пиво, и квас...
А у Клавы разом кончился жар. Она сказала, что, наверно, с перепугу: она ужасно грозы боялась, а над вагоном один раз грянуло так, что он чуть с рельсов не соскочил... Вот такая история, брат ты мой... – И Винцент Аркадьевич заулыбался. С облегчением.
А Вовка не улыбнулся.
– Хорошая история. Только...
– Что?
– Ну, я-то здесь при чем?
– А! Видишь ли... Да, казалось бы, ни при чем. Но... когда ты в своем окне взял да и помахал мне, я сразу вспомнил того мальчика. Похоже очень... И подумал: тогда мы разъехались, потому что в поездах. Но дома– то, они ведь не вагоны. Чего ж нам так – помахать да разъезжаться? А?
– Ну да... – неуверенно сказал Вовка. И напомнил: – Значит, сегодня будем смотреть Луну?
– Если ты не против. Приходи к половине девятого...
Вовка появился точнехонько в восемь тридцать. На этот раз – в кроссовках. И в длинной вязаной безрукавке – по случаю вечерней прохлады. Мало того, были заметны недавние старания расчесать его кудлатые волосы на косой пробор.
Под мышкой Вовка держал коричневый футляр, в каких носят свернутые чертежи.
Окна кабинета смотрели на запад, а Луна всходила на востоке. Винцент Аркадьевич и Вовка перенесли треногу на балкон – через большую, “общую” комнату. Под негодующее молчание Клавдии. И под любопытное сопение Зинули.
Конечно же, Зинуля просочилась на балкон следом за “астрономами”. Но не вредничала, молча присела на перевернутую кадушку из-под капусты.
– Принеси-ка табурет, дорогая, – сказал Винцент Аркадьевич.
– А ты дашь мне посмотреть на Луну?
– Неси, не торгуйся.
Зинуля послушалась. Когда она ушла, Вовка насупленно сказал:
– Пускай уж она тоже поглядит.
– Договорились.
Зинуля приволокла табурет.
– Все ноги об него пооббивала... Ты, Печкин, мог бы и помочь.
– А ты просила?
– Мог бы и догадаться.
– А я недогадливый.
– И вообще головкой стукнутый...
– Поймаю на улице – косу выдеру, – шепотом пообещал ей одноклассник Лавочкин.
– Кто?! Ты?! – завелась Зинуля. – Да я тебя вперед поймаю! Вперед выдеру... Тебя и так все девчонки в классе лупят!
– Меня?! Да я просто связываться с вами не хочу! Чуть что, сразу: “Анна Сергеевна-а! Чего он лезет!”
– А кто ревел, когда от Косицкой указкой по шее попало?
– Балда! Не по шее, а по локтю! Он и так был разбитый, а она по нему по больному! Давай я тебе сперва локоть расшибу чем-нибудь, а потом по нему указкой! Тогда узнаешь!
– Я сама тебе что-нибудь расшибу!
– Цыц, – сказал Винцент Аркадьевич. – Храните сдержанность и достоинство перед лицом восходящего космического тела. Смотрите, вот оно...
Большая, не совсем еще круглая Луна появилась над стоящей во дворе котельной, справа от трубы.
Солнце до сих пор не зашло, бросало оранжевый свет на асфальтовый двор, на кусты и гаражи. Но на востоке небо уже было лиловым, и шар Луны выступал на нем четко.
Вовка заспешил, вытащил из футляра свой телескоп. Труба была оклеена глянцевой зеленой бумагой. Надо сказать, не очень аккуратно оклеена, со складками...