Тридцать три - нос утри
Шрифт:
Он ходил в мешковатых серых брюках и в рубашке с длинными рукавами, Наверно, стеснялся своего бледного ребристого тела и тощих незагорелых рук и ног. В палате, когда все укладывались в постели, он старался поскорее залезть под одеяло. И койка его была самая дальняя, в углу.
...И вот теперь этот Глебка Ужик стоял тут, почти рядом с Винькой. По пояс в лопухах.
Винька глянул сквозь мокрые ресницы:
– Чего тебе?
Другой бы тут же выпустил в ответ колючки: твое, мол, какое дело? Где хочу, там гуляю, ты
– Я не знал, что здесь кто-то есть... Ладно, я пойду, если мешаю... – И повернулся спиной. Уши у него были, будто круглые крылышки, шея – тонкая, с желобком, который зарос рыжеватым пухом. А под просторной ковбойкой горбатились треугольные лопатки. И Виньке почудилось в Ужике то же одиночество, что в нем самом.
– Глебка, да ты чего? Сиди тут, если тебе надо. Мне разве жалко...
Конечно, это было не по-здешнему, не по-лагерному. И то, что Винька сказал не “Ужик”, а “Глебка”, и сам его тон – слишком мягкий, даже виноватый.
Ужик обернулся. Глянул сквозь очки, словно спросить о чем-то хотел. Не спросил. Потрогал зачем-то нижнюю губу, подумал, кивнул:
– Тогда я побуду здесь.
– Садись вон на то ведро.
– Ладно... – Глебка устроился по плечи в лопухах. Боком к Виньке. Помолчали. Сильно пахло гнилыми бревнами и репейным соком.
Глебка посмотрел вверх и вдруг осторожно спросил:
– Ты, наверно, по дому соскучился, да?
Следовало возмутиться: “Чё выдумал! Какое твое дело!” Винька промокнул ресницы и выдохнул:
– Ага...
– Это понятное дело, – сказал Глебка полушепотом, – оно со всеми случается.
“Только не с такими, как Мума”, – подумал Винька.
– Только не с такими, как Мума, – слово в слово повторил его мысль Глебка. Будто прочитал. И добавил: – Потому что такие, как он, – деревяшки.
– А ты скучаешь? – спросил Винька шепотом,
– А чего бы я сюда приходил, – так же шепотом отозвался Глебка. И все смотрел вверх. И в очках отражалось вечернее небо. – Здесь хорошо дом вспоминается.
– А ты на какой улице живешь?
– На Октябрьской. Недалеко от пристани.
“У-у”, – подумал Винька. Это было очень далеко от его дома, на другом краю города. Но, чтобы Глебке стало приятно, он сказал:
– Тебе хорошо. Там, наверно, из окон пароходы видать.
– Из окон не видать. Но там рядом обрыв, с него пристань видна и вся река до поворота... Только я больше люблю смотреть на паровозы.
– Почему?
– Ну... так. Там под обрывом, у воды, рельсы в несколько рядов, и по ним все время туда-сюда паровозы с вагонами движутся. Возят грузы на пристань и обратно. Сверху так интересно смотреть. Будто игрушечная железная дорога на столе... Ты, может, видел такую за стеклом в “Детских товарах” на Первомайской?
Винька видел. В те времена такая игрушка была великая редкость. Иногда дорогу включали. В эти минуты у витрины собиралась толпа – и ребятишки, и взрослые. Не толкались, не огрызались друг на друга, маленьких пропускали вперед.
Стоило это железнодорожное чудо триста рублей – сумма для Винькиных родителей непомерная. Для Глебкиных, видимо, тоже.
Но Глебке-то и ни к чему эта игра, раз рядом с ним настоящая дорога. Вернее, под ним . “Как на столе”...
– Кажется, там и станция есть, да? Я когда ходил на пристань, видел. Домик с башенкой...
– Конечно, есть! – почему-то сильно обрадовался Глебка. – Станция Река. Там моя мама работает диспетчером!
Хвастаться мамой, которая работает бухгалтером, было глупо. И Винька сказал:
– А мой отец служит на военном аэродроме. Он майор.
Уточнять, что служит отец временно, Винька счел излишним.
– Он, значит, был на фронте, да? – уважительно спросил Глебка.
– Конечно! У него три ордена и куча медалей.
– У моего папы тоже... были. Он погиб в Германии, когда война уже почти кончилась.
Винька стыдливо притих: вот похвастался дурак... Глебка, видимо, уловил его виноватость. И быстро сказал:
– Смотри, у тебя на локте кровь. Капелька...
– Где? Ой... это божья коровка!
Винька осторожным щелчком сбросил коровку в лопухи. Глебка с сожалением заметил:
– Надо было сказать: “Божья коровка, улети на небо...”
– Они вечером не летают. Только при солнышке...
– А я вчера бабочку “Павлиний глаз” видел. Вот такую большущую...
– Не поймал?
– Нет. А зачем ловить?
– Ну, может, для коллекции.
Глебка словно отодвинулся. Снял очки. Стал тереть стекла о ковбойку.
– Я не люблю такие коллекции. Мертвые...
– Я тоже не люблю.
Вдали хрипло затрубил горнист Юрка Протасов. Глебка надел очки и встал.
– Ну вот, поговорить не дадут. – Он сердито отряхнул широкие штанины. – Надо идти...
– Надо, – вздохнул Винька.
В палате Глебка с привычной суетливостью разделся и юркнул под простыню. Лег носом к стенке. Виньке казалось, что Глебка хочет оглянуться на него, но не решается. Винька тоже лег. Приподнялся на локтях, глянул через несколько кроватей на укрытого простыней Глебку и откинулся на спину.
Какие дураки придумали делать отбой, когда за окнами почти что белый день? Солнце золотится на верхушках сосен.
Прошлась по палате Валентина, задернула марлевые шторки (толку-то!).
– Ну-ка всем спать! – И ушла. Небось, на свидание с баянистом Васей.
Всюду шептались. Кого-то огрели подушкой. В углу, где койка Андрюхи Козина (дружка Мумы), рассказывали старый неприличный анекдот:
– Однажды Пушкин, Лермонтов и Маяковский идут по улице, а навстречу им гимназист. Гимназист говорит: “Все поэты дураки...” А Пушкин...