Тридцать три урода. Сборник
Шрифт:
Я чистая, мылась, голову также, до того пока волосы не заскрипят, даже зубы лимоном терла, чтобы были белые. Платье тоже белое. И молчу, молчу. С пятницы вечера слова считала, чтобы душа моя белой осталась после того отпущения грехов и святого причастия.
Светло, и мерцает, переливаясь, свет свечей. Вздыхают люди тихонько, и крестятся, и кланяются, лицами жаркими и светлыми, ждут, ожидают… Вот расступилась толпа покорная и тихая; прошли священник и дьячок, и певчие с хоругвями {17} и
— Христос Воскресе! Христос Воскресе! Христос Воскресе!
И трижды истовый ответ:
— Воистину Воскресе!
Воистину, конечно! Воскресло сердце в моей груди. Мое слабое сердце, любить не умевшее, воскресло, чтобы отдаться. И тебе отдалось, Христос мой и Бог мой!
И жизнь и смерть в моей детской груди стали мне странно одним. Это только так казалось, что они разные. Ничего не страшно этому воскресшему в любви сердцу и ничего не больно, ни за себя, ни за другого.
Ты жив. Мой Журенька! Не любила тебя? Как же… ведь вот хочешь, умру за тебя, вот сейчас, здесь, чтобы ты жил вместо меня.
Ты жив Журенька, ты у Христа. Мы встретимся там. Простил ли ты свою глупую, слабую, забывчивую подружку? Она другая. Сегодня, вот сейчас, она другая. Она сильнее смерти. Сильнее жизни. Она сегодня вся,и ты сегодня весь.Это Христос.
Так ли я думалатогда? Так я помнютеперь.
И так, когда преобразится земля тусклая, земля больная, земля мерцающая, из смерти в жизнь, из жизни в смерть, земля, просящая остановиться, но мчащаяся, все мчащаяся в своем дробящем ее вихре (вот так и я была, как в вихре), преобразится — и станет Пасха вечная, и будешь ты весь,мой Журенька глупенький, перед Христом стоять со мною, и наглядимся мы тогда оба с тобою в прощеные глаза.
ВОЛКИ
Посв. Максимилиану Волошину {18}
Была поздняя осень. Братья и сестра давно уехали в город учиться и танцевать. С ними там на нашей квартире поселилась и тетя, чтобы вывозить сестру и вести дом, так как мама была больна. У мамы болели ноги, и она не могла ходить. Доктор посылал ее на юг, на солнышке кататься в своем кресле, но она захотела остаться подольше в деревне, где охотно провела бы и всю зиму в большом, теплом, старом доме.
Приехала позднею осенью к нам в деревню царская охота. Много свор гончих, борзых, много всадников, сам управляющий охотой, строгий и скудословный немец, и с ним какой-то гость-любитель, красивый, нарядный барин, в которого я влюбилась, — Владимир Николаевич.
На деревне вечером какие-то очень длинные корыта наполнялись кровавыми потрохами (я узнала, что охота скупила старых крестьянских лошадей) и кусками сырой конины. Потом к корытам подпустили дрожащих и извивающихся, нервных
Управляющий царской охотой и Владимир Николаевич остановились у нас в помещичьем доме. В прекрасного, гладкого Владимира Николаевича я влюбилась за ужином, пока он, по раннем удалении скудословного немца-управляющего, расписывал Мисс Флорри, моей английской гувернантке, как царская охота ловит живьем волков.
Охотники высоко огораживают одну часть леса крепкими сетями, со всех других его сторон расставляют на коротких расстояниях созванных сотнями окрестных крестьян. Крестьяне вооружены дубинами, вилами и громко кричат, криком не пропуская волков мимо себя из лесу. В лес забираются конные охотники с гончими стаями. Гончие вынюхивают волка и гонят его тонким лаем на сеть; волк ударяется с разбегу о нее, тогда сверху падает вторая сеть; он мечется, запутываясь безвыходно. Подоспевают охотники. Широкими двузубцами пригибают шею зверя к земле; вяжут его ноги, как овце; перевернув его на спину, вдевают поперек разинутой пасти толстую, короткую палку и, закрепив ее веревкой у загривка, подымают зверя за связанные ноги на толстую жердь. Двое, взвалив жердь на плечи, несут висящего спиною вниз волка на проезжую дорогу, где ждут пленных огромные, как товарные вагоны, крытые телеги.
— Куда же везут их? — спрашивала Мисс Флорри строго у Владимира Николаевича, которому нравилась ее строгость и который дразнил ее.
— Ах, боже мой, в царский парк для царской охоты.
— Зачем же охотиться на пойманных волков?
— Для забавы. Знаете ли: им перебивают каждому по одной ноге, чтобы они не слишком шибко убегали… а также чтобы не могли нападать.
— Какая гадость! Это хорошо, что вы заботитесь о благе народа, изводя волков. Но к чему же эта варварская жестокость?
Так приблизительно запомнились мне из того еще раннего детства разговоры Владимира Николаевича с Мисс Флорри, и влюбилась я в него, конечно, не себя ради, а за старшую сестру, уехавшую в город. И еще Владимир Николаевич много рассказывал о себе, о том, как он блистательно где-то сдавал какие-то экзамены, нисколько к ним не готовясь, и как дерзко всем что-то отвечал; и он смачно двигал при разговоре полными, красиво вырезанными губами; и я завидовала ему, и восхищалась им… думая о сестре.
В вечер приезда царской охоты мама, после обычной моей вечерней молитвы у ее постели, сказала мне:
— Верочка, завтра на заре Федор заложит большие долгуши {19} ; некоторые дамы — учительница, фельдшерица и другие, также наша Эмма Яковлевна (это была наша ключница) — хотели бы догнать охоту у Кербоковского леса и поглядеть, как будут ловить живых волков. Если хочешь, я пущу тебя с Мисс Флорри?
Конечно, я хотела. И с неистовым жаром целовала мамины белые, тонкие руки, опрокинув их ладонями вверх, и ее чудные синие глаза с большими белками.