Тридцать три урода. Сборник
Шрифт:
Тогда что же? Ее прогнали бы к матери на скотный. Конечно, она уже может помогать матери доить…
Доить… как это весело! Я умею доить. Мне Дашина мать показывала. Только не всякую корову: нужно, чтобы титьки были мягкие. Нужно так плотно положить два пальца и, не разжимая, ловко скользнуть вниз по титьке, так струйка и зикнет по подойнику, так и ударит звонко, это веселее даже было бы Даше, нежели работать здесь.
Здесь, во-первых, она одна девочка, остальные большие, потом ее никто не любит, оттого что с
Потом еще: какая скука убирать чужие комнаты! И грязно, и даже… обидно…
И наконец, здесь город, а в деревне лошади, грибы… деревья — лазать… Нет, это, конечно, не для Даши.
Ну доить — для Даши. Только, конечно, если много, — то устанешь. Она ведь слабая, часто болеет и валяется там одна в углу тараканьего коридора. И как она не боится?
Они не боятся! Простые не боятся тараканов, простые не желают ездить верхом, и за грибами, и лазать на деревья… простые… Ну, да, наконец, там у нее мама, и она не будет одна. Но простые… любят ли они свою маму?
Любит ли Даша, скучает ли по ней? Я думаю — нет.
Весь день я обдумывала свой план. Вечером спряталась в учебной в шкафу. В этом своем шкафу я была привычным гостем. Я там мечтала, я там плакала, я там спасалась от попреков и преследований.
В щелку я могла видеть стол и раскрытую коробку с конфетами. А Даша думает, что я в столовой. Я же все обсудила с Еленой Прохоровной. Она сама первая сказала:
— Если ты обвиняешь именно ее, то должна иметь очевидную уверенность.
— Что это значит?
— Ты же не видела?
Тогда мне пришла эта мысль, я сказала ее, и Елена Прохоровна одобрила ее, но спросила:
— И что же ты хочешь сделать потом?
Я не знала. Я смутилась.
— Я… Да я выскочу и напугаю. Она на всю жизнь…
— Нет, нет, нет! Она больная, нервная девочка. Это опасно!
«Нервная? Ведь это мама нервная, а разве простая глухая Даша бывает нервною?»
— Ну, тогда я потом выскочу и догоню ее, и…
— И что же?
— Ну, буду с ней молиться!
— В коридоре?
— Ну да.
— Но там твои тараканы?
Я размышляла, и вдруг что-то загорелось в моей груди, и я зашептала:
— Да, и пусть тараканы. Разве я боюсь тараканов, когда Бог! Мы обе будем молиться. Мы обе станем на колени и будем молиться: «Не введи нас во искушение»…
— Нас?..Но ведь не ты взяла конфетки?
Я смутилась, и весь огонь в груди потух.
— Ну, так что же?.. Я просто для того, чтобы ее научить, как нужно молиться, когда в другой раз она увидит такую коробку и захочет…
Елена Прохоровна ровно и резко рассмеялась, а я обиделась и ушла, неровно притаптывая
Из щелки я видела ослиный лобик у моего стола и слышала, как билось сердце глухой Даши над моим столом… или то смешались в моей памяти удары моего сердца в шкафу?.. И видела, как прислушивается выпуклый бледно-голубой глаз и стиснулись белые, всегда растрескавшиеся губы. Протянулась грязная, красная ручка и рванулась назад с добычей. Потом еще один раз…
И выбежала глухая Даша из комнаты смешно, козликом подскакивая, как я никогда не видела.
Разве подгорничные скачут?
Но я торопилась за нею. Уже в конце коридора нагнала. Руку положила на ее плечо и принялась говорить. Помню, голос прерывался, помню, он был не мой голос. Я его слушала и размышляла о словах, таких глупых, неверных, лживых.
— Всякий грех сначала маленький, а потом большой, Даша…
Она глухая. Я говорила слишком тихо… Я стала кричать.
— Ты сначала возьмешь конфекту, а потом мой хлыстик (нет, Даша верхом не ездит), ну там мячик (нет, Даша не играет), ну все равно. Потом деньгу… Потом ты попадешь в тюрьму!
Довольно. Я крикнула про тюрьму очень страшно. А Даша все молчала… Все глядела на меня близко и не мигая, и дышала на меня рыбьим жиром из белых потрескавшихся губ. Что же я крикну еще?
— Я видела, Даша. Я видела сама! Я была в шкафу…
Вдруг краснею. Здесь темно, и лица не видно — но зачем мне краснеть?
— Даша, давай молиться!
И я падаю на колени и тяну ее за юбку, хотя я всегда брезгливо избегала касаться глухой Даши. Но Даша стоит, как деревянный идол, и не хочет встать на колени.
Разве мать не учила ее молиться? Верно, простые не учат своих детей молиться. Это и есть невоспитанность.
Я молилась.
«Не введи нас во искушение»…
И умоляла Дашу повторять мои слова.
— Это тебе поможет, всегда поможет, бедная Даша, когда опять захочешь взять чужое… Я сама знаю. Я…
Я запнулась. Что я сказала? Что я хотела сказать? Разве я могу сказать такое ей, этой Даше, разве ей есть дело до этого?
До чего? Вот до этого, что меня так мучает, так страшно мучает, что я воровка, что я воровка, что я сама воровка!
Потому что на свадьбе сестры я целый мешочек шелковый с конспектами запрятала себе в запас, в шкафной!
А Даша вдруг вскинула красные, костлявые ручонки к лицу и взвыла, точь-в-точь как я сама весною, когда в конюшне узнала о смерти Руслана. И от воя Даши замерло мое сердце, так и стало в груди.
— О, Боже! О, Боже! О, Боже!
И я отпустила Дашин подол, потому что она рвала его из моих судорожно сжатых пальцев, и вскочила с колен, и в разные стороны тараканьего коридора мы разбежались.