Тридевять земель
Шрифт:
Александре Николаевне подали чаю, и тут же собеседники вернулись к разговору, прерванному её появлением.
– Э, нет, – тут разногласие не политическое, тут разногласие мировоззрений, – заговорил Михаил Павлович. – Право всегда должно являться выражением сознания религиозно-моральной ответственности, лежащей на отдельных людях и на обществе. Нелепо было бы отрицать правовой порядок в установлении взаимодействия власти и населения, но столь же нелепо было бы полагаться на него как на самостоятельную основу. Скорее это лишь практическое выражение идеи моральной между ними солидарности, которая должна служить действительной основой государственного строя. Вот ведь Англия, старейшая конституционная монархия, но разве её государственный строй зиждется на правовых началах? Там ведь власть монарха ограничена не правовыми нормами действующей конституции, а глубоким сознанием как представителя верховной власти, так и кабинета министров, их моральной солидарности
– Ну не абсурд ли: воевали за свободу болгар и в новооснованном болгарском государстве учредили конституционный строй, а русскому народу-освободителю отказывают до сих пор и в таких свободах, которые гарантированы болгарам.
– Конструкция власти должна соответствовать географии страны, – не сдавался Ремизов. – Государственный строй любой страны диктуется прежде всего её географией. Все остальные факторы, в их числе и пресловутый народный характер, имеют здесь несравненно меньшую роль.
Пока звучали все эти речи, Александра Николаевна обратила свой взор на шёлковый ковер, который украшал гостиную и который Александра Николаевна помнила столько же, сколько и самого Михаила Павловича. Ещё когда они с покойным мужем бывали частыми гостями в этом доме, как бы ни было весело, занятно, эта тонкая персидская работа неизменно приковывала её внимание.
На синем кобальтовом фоне, заключённом в золотистый с розовым отливом обрез, неизвестный художник явил картину мира. Пышнокудрые женщины, по-восточному скрестив ноги, вкушали отдых под пальмами. Некоторые из них поглаживали пардусов, точно котят, некоторые ухаживали за растениями. Иные вели беседы с благочестивыми наставниками, и, очевидно, речи текли столь медоточивые, что им внимали даже антилопы и львы, которых звучащее слово обратило в братьев, смирно стоящих рядом у источника мудрости. Среди разбросанных цветов диковинной красоты голубки на все стороны несли благие вести. Райские птицы, распустив хвосты, будто следили, чтобы ничто не нарушалось в этом гармоничном золотистом мире.
Панорама была замкнута размерами и декоративным полем, но настолько полна содержанием, что туда нечего было добавить. Всё здесь было исполнено наивностью, однако в этой наивности чувствовалась такая незыблемость, непререкаемость сути, что хотелось стать частью этого мира. Таким хотел видеть его неизвестный автор этого ковра, и душа его, по всей видимости, была и впрямь осиянна блаженством райского покоя.
– Нашим оппонентам, по-видимому, совершенно непонятно, – сказал Ремизов куда-то в пустоту, как говорят люди, отчаявшиеся хоть как-то донести свою мысль, – что для нас, при усвоенной нами точке зрения, является совершенно излишним и чуждым вопрос – решающим или совещательным голосом будет пользоваться народное представительство, и исключается вовсе возможность сохранения абсолютизма власти, не считающегося с народным мнением, народной мыслью. Различие в нашем отношении к этим вопросам обусловливается исключительно тем, что конституционалисты в основу преобразования нашего государственного строя полагают идею правовую, а мы считаем необходимым в основу реформы положить идею этико-социальную, сознание нравственного долга, лежащего равно как на носителе верховной власти, так и на народном представительстве.
– А по-моему глупо отказаться от хины только на том основании, что она растёт не у нас. – И Николай Николаевич с улыбкой обратился к Александре Николаевне, как бы призывая её в союзники. – Со мной не соглашается только милейший Михаил Павлович, который витает в области теоретической фантазии и полагает, что русский народ какой-то особенный, руководящийся какой-то особой идеей. Я с этим, конечно, согласиться не могу и считаю, что все народы одинаковы, как англичане, французы, немцы, японцы, так и русские. Что хорошо для одних, то почему то же не будет хорошо и для других?
Как ни была Александра Николаевна занята собственными мыслями, но всё же нашлась ответить. С усилием оторвав взор от дивного ковра, она сказала:
– Ах, что и говорить: о годности принципов судят по их результатам, а не расценивают жизнь по её соответствию принципам.
Михаил Павлович невольно проследил её взгляд и остановил свой на небольшой сценке, где два леопарда ластились к волоокой босоногой женщине, у которой на плече сидела птица с длинным хвостом.
– Но
– Народное представительство к этому ведет, – не преминул возразить Гобято.
– А эта позорная банкетная компания, – схватился за голову Михаил Павлович, ничего не отвечая Гобято. – Ничего постыднее в жизни не видел! Пили, жрали, речи ткали, как ковры хорасанские, а мужик с офицером в окопах загибались…
Посещение Ремизова не только не успокоило Александру Николаевну, а, напротив, внесло ещё большую сумятицу в её душу и сознание. На исходе лета, окончательно поддавшись панике, вызванной положением Павлуши, она решилась на такой шаг, который, узнай они об этом, конечно, ни при каких обстоятельствах не одобрили бы оба её сына. В первых числах августа Александра Николаевна обратилась в Рязанское отделение Дворянского земельного банка с прошением о выдаче ей ссуды на 10 тысяч рублей под залог имения села Соловьёвки с пустошами, составляющего 340 десятин и 1902 саженей удобной и неудобной земли. Соловьёвка находилась в её пожизненном владении, и покойный муж в свое время даже позаботился исхлопотать разрешение Сената на заклад. Но на что именно могли понадобиться эти средства, она и сама не смогла бы объяснить.
Тем временем петербургские и московские беспорядки докатились и до тихой Рязанской губернии. Начавшись в Раннебурге, скоро они добрались и до Сапожковского уезда. Матушка писала Сергею Леонидовичу, что крестьяне разобрали плотину мельницы в имении Канунникова и выпустили воду, якобы заливавшую их луга, и что земский начальник Дитмар, прибывший в сопровождении станового и пяти стражников, ничего поделать не сумел. "У Щетинина и Шувалова рубят лес открыто, – писала она, – угрожают разгромом их имений, настроение сильно возбуждённое. Нас, впрочем, Бог пока сохраняет. Только третьего дня Тимошка Реутов заявил мне, что вышел мол указ на господ не работать. В Красное к Остерману приезжал вице-губернатор Татищев. До Шилова ехали по железной дороге, а от станции предполагалось взять подводы. Но крестьяне подвод не дали, толпа окружила воинскую команду и только после подачи сигнала к стрельбе толпа отступила. Ужасно, – добавляла Александра Николаевна, – что железнодорожники заодно с крестьянами".
Хотела она еще написать, что заложила Соловьёвку, но вместо этого рука её сама как бы помимо её воли вывела, что Сапожковское уездное собрание сочло возможным выделить три тысячи рублей из специальных дорожных сумм на усиление русского флота, но подлинный смысл этого события казался ей до того жалким, что в результате она это вычеркнула, а всё письмо переписала заново.
Усевшись за стол, Сергей Леонидович читал письмо матери, которое носил в кармане сюртука уже два дня, но читал как-то между строк. Что ему была какая-то мельница Канунникова, когда в самой Казани разворачивались события совсем иного размаха. С самого утра 12 октября упорно поползли слухи, что 21октября, ко дню именин наследника, Россия получит Конституцию. Гимназисты гуртом ходили смотреть, как рабочие на станции резали телеграфные провода, толпа смеялась, а жандармы стояли тут же дураками. Стало известно, что вечером партия Народной Свободы проводит митинг, и Траугот с Сергеем Леонидовичем отправились на митинг.
Митинг был устроен представителями конституционно-демократической партии, или, как называли её сами партийцы, партией Народной Свободы, в довольно большом зале дворянского собрания, вмещающем больше тысячи человек. Незадолго до этого прошел учредительный съезд конституционно-демократической партии, и кадеты чувствовали себя на коне. Целый ряд ораторов произносил речи, поражавшие среднюю публику своей смелостью, о современном бесправии и произволе, о необходимой организации народного представительства, об аграрной реформе. Речи говорились совершенно свободно. Публика обращалась иногда к ораторам с вопросами, делала свои замечания и по всем признакам очень интересовалась необычным содержанием речей; в зале в течение нескольких часов тишина ничем не нарушалась. Полиция нисколько не вмешивалась во всё происходившее в зале дворянского собрания, и это было совершенно непривычно.