Трилогия о капитане Немо и «Наутилусе» в одном томе
Шрифт:
В этот момент он почувствовал, что на плечо его легла чья-то рука. Он поднял голову. Перед ним стоял майор.
— Что ж, почтеннейший Паганель, — сказал с невозмутимой серьезностью Мак-Наббс, — нам еще посчастливилось: ведь вы могли бы услать «Дункан» и в Индокитай.
Эта шутка доконала бедного географа. Грянул всеобщий гомерический хохот. Паганель, как сумасшедший, шагал взад и вперед, сжимая руками голову, рвал на себе волосы. Он уже не отдавал себе отчета в том, что он делает, что намерен делать. Он спустился по трапу с юта и бесцельно зашагал, спотыкаясь, по палубе, затем поднялся
Вдруг раздался оглушительный грохот. Выстрелила пушка. Град картечи усеял спокойные воды океана. Злополучный Паганель уцепился за веревку заряженной пушки, курок опустился — и грянул выстрел. Географа отбросило на трап бака, и он провалился в кубрик.
Первый миг удивления сменился всеобщим криком ужаса. Все подумали, что случилось несчастье. Матросы гурьбой бросились вниз и вынесли Паганеля на палубу. Его длинное тело было согнуто вдвое, он был не в силах говорить. Его перенесли на ют. Товарищи милейшего француза были в отчаянии. Майор, который при несчастных случаях заменял врача, собирался было раздеть бедного Паганеля, чтобы перевязать его раны, но едва он прикоснулся к умирающему, как тот подскочил, словно от электрического тока.
— Ни за что! Ни за что! — вскричал он и, запахнувшись в свою изодранную одежду, с необычайной поспешностью застегнулся на все пуговицы.
— Но послушайте, Паганель… — сказал майор.
— Нет, говорю я вам!
— Надо же осмотреть…
— Вы ничего не осмотрите!
— Вы, быть может, сломали… — уговаривал Мак-Наббс.
— Да, сломал, — подтвердил Паганель, прочно становясь на свои длинные ноги, — но то, что я сломал, починит плотник.
— Что же вы сломали?
— Палубную подпорку, когда летел вниз.
Такой ответ совершенно успокоил всех друзей почтенного Паганеля: было ясно, что достойный ученый вышел цел и невредим из своего приключения с пушкой.
«Во всяком случае, — подумал майор, — вот необычайно стыдливый географ!».
Когда Паганель пришел в себя после пережитых им волнений, ему пришлось ответить еще на один неизбежный вопрос.
— Теперь, Паганель, отвечайте мне чистосердечно, — обратился к нему Гленарван. — Я признаю, что ваша рассеянность была благодетельна. Если б не вы, «Дункан» несомненно, попал бы в руки каторжников. Если б не вы, нас снова захватили бы маори. Но, ради бога, скажите мне: в силу какой странной ассоциации идей вы вместо «Австралии» написали «Новая Зеландия»?
— Да потому, черт возьми, написал, — воскликнул Паганель, — что…
Но в эту минуту его взор упал на Роберта и его сестру, и он осекся. Потом ответил:
— Что поделаешь, дорогой Гленарван! Я безумец, сумасшедший, неисправимое существо. Видно, я так и до смерти не вылезу из кожи рассеяннейшего чудака.
— Если только ее раньше не сдерут с вас, — заметил майор.
— Сдерут? — крикнул в ярости географ. — Что это: намек?
— Какой намек, Паганель? — спросил своим обычным спокойным тоном Мак-Наббс.
Но дальше этого разговор не пошел. Таинственное появление «Дункана» разъяснилось. Чудесно спасшиеся путешественники стремились лишь снова попасть в свои комфортабельные, уютные каюты, а затем сесть за завтрак.
По уходе Элен, Мэри Грант, майора, Паганеля и Роберта Гленарван и Джон Манглс остались на палубе с Томом, желая еще порасспросить его.
— А теперь, мой старый Том, — обратился Гленарван к Тому Остину, — скажите мне вот что: приказ крейсировать у берегов Новой Зеландии не показался ли вам странным?
— Да, сэр, признаться, я был очень удивлен, — ответил старый моряк. — Но я ведь не имею обыкновения обсуждать получаемые приказания и повиновался. Мог ли я поступить иначе? Если бы я не выполнил в точности ваших указаний и из-за этого произошла какая-либо катастрофа, разве не я был бы виновен в этом? А вы, капитан, разве поступили бы иначе? — обратился он к Джону Манглсу.
— Нет, Том, я поступил бы точно так же.
— Но что же вы подумали? — спросил Гленарван.
— Я подумал, сэр, что в интересах Гарри Гранта надо идти туда, куда вы приказываете, что вследствие каких-то новых обстоятельств вы отправитесь в Новую Зеландию на каком-нибудь судне и что мне следует ждать вас у восточного побережья этого острова. Надо, сказать, что, уходя из Мельбурна, я никому не сообщил, куда мы направляемся, и команда узнала об этом лишь тогда, когда мы были уже в открытом море и австралийские берега скрылись из наших глаз. Но тут на борту у нас случилось происшествие, очень меня озаботившее.
— Что же такое случилось, Том? — спросил Гленарван.
— Да то, что когда на следующий день после нашего отплытия из Мельбурна боцман Айртон узнал, куда идет «Дункан»…
— Айртон! — воскликнул Гленарван. — Так он на яхте?
— Да, сэр.
— Айртон здесь! — повторил Гленарван, глядя на Джона Манглса.
— Судьба, — отозвался молодой капитан. Мгновенно, с быстротой молнии, перед их глазами промелькнули все злодеяния Айртона: его задолго подготовленное предательство, рана Гленарвана, покушение на убийство Мюльреди, все муки, испытанные отрядом среди болот у берегов Сноу. И вот теперь, в силу удивительного стечения обстоятельств каторжник был в их власти.
— Где же он? — с живостью спросил Гленарван.
— В одной из кают бака под стражей, — ответил Том Остин.
— Почему же вы взяли его под стражу?
— Потому что, когда Айртон увидел, что яхта идет к Новой Зеландии, он пришел в ярость, хотел заставить меня изменить направление судна, грозил мне и, наконец, стал подстрекать мою команду к бунту. Я понял, что это опасный малый, и решил принять в отношении его необходимые меры предосторожности.
— И что же было дальше?
— С тех пор он сидит в каюте и не пытается из нее выйти.
— Вы хорошо поступили, Том!
Тут Гленарвана и Джона Манглса пригласили в кают-компанию: был подан завтрак, в котором они так нуждались. Они сели за стол, ни слова не упомянув об Айртоне. Но когда завтрак кончился и путешественники, подкрепившись, собрались на палубе, Гленарван сообщил им, что боцман находится на «Дункане». Он добавил, что хочет при них допросить Айртона.
— Нельзя ли избавить меня от присутствия на этом допросе? — промолвила Элен. — Признаюсь вам, дорогой Эдуард, что видеть этого несчастного мне было бы чрезвычайно тягостно.