Трилогия об Игоре Корсакове

Николаев Андрей Евгеньевич

— Что, так плохо? — участливо спросила Анюта. Завернувшись в простыню, она подошла к нему и присела на корточки, — может, косячок попробуешь, — она протянула ему дымящуюся самокрутку.

Корсаков взял бычок, осторожно затянулся. Голова закружилась сильнее, но тошнота отступила. Травка принесла временное облегчение, потом будет хуже, но об этом думать не хотелось.

— Где это ты так погулял? — спросил Владик, успевший натянуть джинсы в пятнах краски.

— Леня-Шест приехал.

— Понятно. Что в этот раз поджигали?

— С поджогами обошлось,

а вот баррикаду из троллейбусов едва не построили. Менты помешали. Пришлось в «пятерку» звонить. Капитан Немчинов отмазал, так что за теперь и за мной долг.

— А кто это: Леня-Шест? — спросила Анюта.

Игорь затянулся поглубже, задержал дым в легких и выпустил тонкой струйкой.

— О-о, это наш местный гений. Собственно, здесь все гении, но он признанный. Теперь в Англии загнивает совместно с тамошней буржуазией. Выставки, вернисажи, фуршеты. Был неплохой художник, а сейчас… — он махнул рукой. — Хотя, последних работ я не видел.

Травка сняла похмельный синдром и ему стало легко. Захотелось поговорить на отвлеченные темы не напрягаясь и не споря. Просто потрепаться с хорошими людьми, улыбаясь им, соглашаясь, а иногда поправляя на правах старшего и умудренного жизнью коллеги.

Анюта зажгла новые свечи взамен прогоревших, принесла подушку, уселась на ней прямо на полу и свернула еще одну сигаретку. Владик поднес ей спичку и они стали курить вдвоем, передавая самокрутку друг другу.

— А у него есть женщина? — спросила Анюта.

— У Лени их много, — Корсаков широко развел руки, будто хотел обнять весь земной шар, показывая насколько большое количество женщин интересуется Шестоперовым.

— Это неправильно. Женщина должна быть одна. Как Гала у Сальвадора Дали. Вот это любовь!

— Ну да, — хмыкнул Корсаков, — ее он любил, а спал со всеми подряд.

— Это неважно, — махнула рукой Анюта, — в каждой он искал частичку своей любимой, а не найдя, возвращался к ней. Правда ведь, Влад?

— Угу, — подтвердил Лосев, — спорт и ничего больше. Я тебе доставил удовольствие, ты — мне. Так?

— Так, — подтвердила девушка.

— Я думал у вас серьезно, — лениво сказал Корсаков, — все хотел Анюту спросить: каково это — любить гения. Лось, ты же гений?

— Естественно!

— Любой творец — гений, — безапелляционно заявила девушка, — я тоже творец… или творчиха? — она хихикнула, — я будущий гениальный художник. Как Серебрякова, как Мухина. Я буду У Владика уроки брать.

— Пусть лучше тебя Игорь учит, — великодушно разрешил Лосев, — он хоть рисовать умеет.

— Научишь, Игорь? — спросила, заглядывая Корсакову в глаза, Анюта, — знаешь, я ведь и тебя люблю? Гения полюбить легко.

— И разлюбить тоже, — усмехнулся Игорь, — художник, прежде всего, должен любить себя и вот здесь-то и кроется ловушка: самому себя тоже легко полюбить, но разлюбить себя, гениального невозможно.

— Но ты ведь гений? — не унималась Анюта.

— Девочка, — Корсаков протянул руку и погладил ее растрепанные светлые волосы, — я круче! Ведь что есть гений? Это даже не пожизненное звание. Это нечто

такое, — он пошевелил пальцами, будто щупая что-то невидимое, — такое, что не уходит в небытие, не растворяется в памяти, пока остаются хотя бы воспоминания о творениях гения, о самом имени его. А я не есть гениальный художник, я — гений в прошедшем времени. Меня подняли на трон, я купался в лучах славы, но кто сейчас вспомнит мое имя или написанные мной полотна? Никто! Таких, как я не было, нет, и не будет никогда!

Окурок обжег пальцы, он сунул его в пустую бутылку и прилег на матрац. Его обуяла скорбь о собственном забытом имени, об ушедшей славе, но скорбь была светлая и тихая, как слезы старика. Владик с Анютой о чем-то говорили, даже, кажется, спрашивали его, но Игорь только улыбался и кивал им.

Трепещущие тени легли на лицо девушки и оно казалось таинственным и прекрасным. Пусть она меня полюбит, а буду писать ее всю жизнь. Может быть. А может и не буду. Может и жизни-то осталось всего — ничего… Вот, выгонят нас отсюда, или после очередной пьянки очнусь в камере, а мне скажут: добро пожаловать в острог, Игорь Алексеевич. А лежит вам путь в казенный дом, и предстоит вам дорога дальняя в края не столь отдаленные…

— …якобинская зараза. Я понимаю — мальчишки, — Бенкендорф заложил руки за спину и прошелся по камере, — революций захотелось, скучно жить стало, но вы, Алексей Васильевич? Боевой офицер! Я помню вас в деле при Кульме. Если не ошибаюсь, государь вам золотое оружие пожаловал?

— Не ошибаетесь, Александр Христофорович, — подтвердил Корсаков, — но это — дела давно минувших дней. Я даже и сам не знаю, с чего я ввязался в этот нелепый бунт. Наверное, тоже от скуки. Мне бы в действующую армию…

— На вашу беду военных действий не ведется, — сухо заметил Бенкендорф, — а на Кавказе с горцами воевать — не велика честь.

— Да уж, от этого вы меня увольте, покорнейше прошу.

— Вам нынче о жизни думать надобно, господин полковник, вы это понимаете? Военным судом при Главной квартире Второй армии вы приговорены к смертной казни отсечением головы и надежда только на милость государя. Мой вам совет, голубчик, пишите прошение о помиловании и не мешкайте, бога ради.

— Ну что ж, — Корсаков невесело усмехнулся, — у врага пощады не просил, но у своего государя, полагаю, не зазорно. Как вы полагаете, ваше превосходительство?

— Тем более, что все заговорщики уже раскаялись и соответствующие показания дали, — подхватил Бенкендорф. — Изволите бумагу и перо?

— Прикажите, Александр Христофорович, если вас не затруднит.

Солнце заглядывает в камеру всего на час, сквозь решетку видно небо, облака. Во дворе крепости суета, крики команд, барабанная дробь.