Тринадцать ящиков Пандоры
Шрифт:
И тут же щипучка укусила ее за горло.
— Или нет… Вон там.
Какая же я паскуда… И… что я скажу этим, когда вернусь без нее? Это морок, наваждение какое-то, ну вот нельзя было так ненавидеть, может, я и эту тварь вообразила себе на почве ненависти? Не может же быть, чтобы на самом деле. Но вот щипучки, откуда они взялись? Может, я тоже чем-то больна и у меня бред? Это, конечно, лучше, хотя чем лучше…
— Ох ты! — сказала Ничка.
Дерево появилось само по себе, ленточки вздрогнули и опали, пластиковая кукла, подвешенная за шею, повернулась и рассматривала
— Какая… — сказала Ничка, — какая она… какая красивая!
Красивая? Эта тварь?
Существо напряглось на своей зеленой пуповине, потянувшись к Нике, точно собака на поводке, и вдруг, содрогнувшись, выбросило из себя зеленые побеги. Их было много, так много, что они на миг заслонили корявое изломанное тельце… И они раскрылись, точно распахнутые объятья, и трепетали, трепетали.
— Деточка моя, — сказало существо, — иди сюда.
И Ничка, словно завороженная, сделала шаг на своих стройных легких ногах… И еще шаг. И еще…
И упала в распахнутые зеленые объятия.
Щипучки разом перестали кусать, и тело стало пустым и невесомым, но она все-таки стояла и смотрела, хотя трудно было что-то рассмотреть сквозь зеленую путаницу побегов. На миг ей удалось разглядеть умиротворенное лицо Нички, бледные тугие лепестки век закрыты, узкие, как ивовый лист, губы изгибаются в чуть заметной улыбке, но тут прутья зашевелились, оплели Ничку плотно-плотно, точно кокон… И так они стояли, слившись, древесное существо и Ничка, и было в этом что-то невыносимо омерзительное… Один раз она видела, как закукливается гусеница.
Я убила ее. Но ведь это не убийство. То есть если это существо — что оно вообще с ней делает? — если оно что-то такое с ней делает, страшное, я же не убийца, правда? Потому что эта тварь, ее же нет в природе. Она не настоящая. А значит, я тут ни при чем.
Ветки-щупальца, надувшиеся, точно шланги, вдруг обмякли, стали опадать, и она не хотела смотреть, и все же смотрела, как медленно уползает петля, захлестнувшая Ничкину шею, и только две, что оплели ее руки, словно бы поддерживают ее на весу. Голова Нички, освобожденная от зеленого венца, поникла, черные блестящие волосы заслонили лицо… Погоди, какие еще волосы?
Тварь тоже подняла голову и посмотрела прямо на нее, прямо на нее своими глазами-дырками…
— Дура, — сказала тварь, — ты думала, я ем человеков? Это ты ешь человеков… Я их люблю. Я ем их боль. Ем их страдание. Это моя пища.
— Но ты сказало… ты сказала… Ты сказала, убьешь меня.
Последняя зеленая петля соскользнула и удовлетворенно обвисла. Ника теперь стояла сама, без поддержки, стояла и улыбалась.
— Я исполню твое желание. Иногда исполнить желание — это и значит убить. Но я не ем человеков. Я стою. Жду. Но никто не приходит. Больше никто не приходит. Почему никто не приходит? Я же ем их боль. Разве им не нужно, чтобы кто-то ел их боль? Я теперь голодная. Всегда голодная.
Она вдруг увидела ее, не страшную древесную тварь с глазами-дырками, а печальную удивленную женщину в короне из листьев. Глаза у женщины были цвета лесного ореха.
— Тут почти никто не живет, — сказала она тихо, — туристы приходят и уходят… А те, кто живет, лечатся в городе. У врачей.
— Раньше ходили. — Теперь глаза дриады были лиловыми, густо-лиловыми, как дальние горы, как туча над лесом. — Много. Они глупые. Боялись. Приносили всякие вещи. Иногда живое, чтобы сделать его мертвым. Почему они хотят делать живое мертвым?
— Они думают, — сказала она, — что так они тебя кормят.
— Я не ем это. Я научилась… пугать их. Делать больно. Чтобы не приносили. Но тогда они несут еще больше. Маленьких. Беззащитных. Делают их мертвыми. Почему?
— Потому что это люди, — сказала она честно. — Они думают, за все надо платить. Страданиями. Своими или чужими. Лучше чужими. Это называется жертва.
— Потому нас осталось так мало, — сказала женщина, — из-за этих ваших глупых жертв. Они убивают у наших ног, а я не умею воскрешать мертвых. Поначалу… поначалу да, я пыталась забирать боль этих, маленьких, которых они приносят и выпускают из них жизнь. Забирать боль — это хорошо. Но слишком много боли. Слишком много еды. Потом… потом очень плохо. Некоторые наши… те, кто остался… они приспособились. Теперь они не едят боль. Они едят жизнь. Я так не хочу. Это… это неправильно. Почему, ну почему вам кажется, что за все нужно платить? Оттого вы так несчастны, бедные, бедные…
— Ты говоришь совсем по-другому, — шепотом сказала она. — Не так, как раньше.
— Я всегда так говорила. Просто теперь ты лучше слышишь.
— Но ты исполняешь заветные желания…
Ничка совсем освободилась от зеленых трепещущих усиков и теперь стояла, удивленно оглядываясь по сторонам.
— Заветные желания? — бледные губы женщины изогнулись в чуть заметной улыбке. — Заветные желания, да. Но ты так ничего и не поняла. Это не награда. Это наказание.
Теперь только она услышала треск раздираемых веток. Кто-то несется напролом, прямо сквозь подлесок… Иван. Он был багровый и едва переводил дух.
— Девочки, — сказал он жалобно, — ну как так можно? Это же маршрут! Из-за вас вся группа стоит! Вы же всех задерживаете! Я думал, с вами что-то случилось!
— Ничке стало плохо, — сказала она нагло, — я осталась с ней… как верная подруга. Скажи, Ничка?
— Ну да… — неуверенно ответила Ничка. Она дотронулась до черной прядки, дернула ее, сначала осторожно, потом сильнее, и стала рассматривать пустую раскрытую ладонь.
— А… она сейчас как? — осторожно спросил Иван. — Она вообще в себе?
— Совершенно, — она подняла глаза на Ивана. На щеках, там, где начиналась борода, блестели капельки пота… — можно… э… продолжать маршрут. Какие-то пещеры, да? Наверное, священное, мистическое место с особой энергетикой?
Иван растерянно моргнул. Но тут же встряхнулся.
— Да, — сказал он, — священное, мистическое место. На рассвете, если встать на священный камень… ну, на один там камень… видно, как первый луч восходящего солнца…
— Проходит через трещину в скале, — предположила она.