Тринадцатый сын Сатаны
Шрифт:
— Не будем!
И тут как-то вдруг, очень быстро и мягко, почти незаметно оказалось, что две дырочки стволов глядят точно в лоб старшему.
— Послушай, парень, теперь меня! — отставник говорил не менее твердо и решительно. — Через мои руки в армии прошло много ребят. Хороших и плохих; разных. Не знаю, как у кого из них потом сложилось. Но то, что сейчас вы диктуете условия жизни, в этом и я тоже виноват. Значит, плохо мы вас воспитывали… Ну да хрен с ним!.. А тебе я так скажу. Не для того я всю жизнь по гарнизонам прокочевал, не для того сюда приехал, не для того ребят этих под себя взял, чтобы ты им преподносил такие уроки. Понял? Учить жизни их буду я. Может быть, тогда они будут лучше тебя…
Старший медленно, чтобы не спровоцировать выстрел, вылез из машины. Встал возле нее. Бледный, с испариной на лбу, но внешне спокойный. Даже улыбку попытался изобразить, хотя и получилось у него это не слишком искренне.
— Что ж, папаша, твое дело. Учи, — разрешил он. — Только запомни несколько слов еще… Да опусти ты свою пукалку, право же, чего ты меня пугаешь? Ты же не сможешь в меня выстрелить… В этом, кстати, наша с тобой разница: я в такой ситуации могу выстрелить, а ты нет… Ты можешь обзывать меня сколько хочешь и как хочешь, но главное заключается в том, что ваше поколение уходит, а на ваших костях вырастаем мы. Вы для нас питательный перегной, на котором мы вполне прекрасно себя ощущаем. И вы не хотите признать, что мы стали такими только благодаря вам. Вы голосовали на партийных собраниях за всенародный одобрямс, а потом дома говорили совсем другое. Вот мы и выросли такие. Да, на наших костях, из того перегноя, в который мы превратимся, вырастут другие люди, которые тоже не будут похожими на нас. Одна только существенная разница: мы не зовем всех к всеобщему равенству и братству, к коммунизму и к другой такой же ерунде. Мы говорим: прав тот, кто сильнее. А я сильнее, чем ты, папаша. Поэтому победа непременно будет за нами. Сегодня я уеду. Не потому, что я проиграл, вовсе нет. А потому что я не хочу применять к тебе насилия. И причина банальна: я не хочу, чтобы в памяти этих своих салажат ты остался великомучеником — у нас таких всегда любили. Ну а так я уеду и ты останешься в их памяти слабым, беспомощным, хотя и гордым донкихотом. И ты всю оставшуюся жизнь так и будешь воевать с ветряными мельницами, а они, твои пацаны, будут тебя жалеть и потихоньку прикарманивать заработанные здесь деньги. Потому что свой личный карман всегда роднее общественного, а свой желудок хочет кушать сильнее, чем миллиард чужих желудков. А потому они все когда-нибудь обязательно придут ко мне, когда тебя выкинут отсюда на помойку, а на твое место назначат более сговорчивого человека, которому я пообещаю четвертую или десятую часть выручки, которую стану получить с твоих ребят… Так будет папаша, хочешь ты этого или нет, и будет очень скоро… Ну ладно, хватит политзанятий! Так и быть, из уважения к твоим сединам, я сейчас просто уезжаю. И копейки, вернее, даже рубля с тебя не возьму. А вернусь только когда узнаю, что тебя отсюда уже вытурили. Ну как, ты ведь оценил мое благородство?
Это было не благородство. Это было издевательство. Это было ничем не прикрытое ерничанье. Ерничанье человека, уверенного в своей силе, в своей правоте, а главное в своем будущем. И заведующий ничего ответить ему не мог. Он стоял, держа в опущенных руках ставшее таким лишним и ненужным ружье. К нему жались дети. И это единственное, что его еще как-то поддерживало в те мгновения. Потому что речь вымогателя сломала в его душе что-то главное, что-то центральное, что-то такое, что до этого дня позволяло ему продираться сквозь все удары, которые раз за разом наносила ему беспощадная судьба.
Парень это понял. Он негромко засмеялся. Сунул руку в карман, уже не опасаясь спровоцировать выстрел старика. Достал стодолларовую купюру, небрежно сунул ее в карман комбинезончика ближнему мальчишке.
— Это вам за работу, — сказал он.
Громко захлопали дверцы и машины сорвались с места.
— Что это с тобой сегодня? — не оборачиваясь, спросил со своего места водитель. — Мы бы их за два дня привели к центральному бою.
И привели бы…
— Пусть живут, — с непонятной интонацией отозвался старший. — Навару от них все равно никакого, так и нечего с ними… — выругался он. А потом добавил, ни к кому уже не обращаясь: — Гордый старик. Уважаю таких…
Водитель ничего не ответил. После долгой паузы старший спросил у водителя:
— А ты бы так смог?
— Как? — тот уже забыл о конфликте.
— Ну вот так, как этот дед, против всех нас, один, с ружьем?..
— Очень нужно, — хмыкнул водитель. — Лучше заплатить и жить униженно, но спокойно, чем гордым лежать в гробу… Да и вообще, лучше бы все эти придурки еще в сорок первом посдавались бы, чтобы мы сейчас под немцами жили. А то стояли насмерть, кретины, под танки с гранатами бросались, амбразуры закрывали… — он грязно выругался. — Вот сейчас наши правители на них хрен положили — и правильно сделали. Пусть хоть поймут, пока еще не все передохли, какую ерунду полста лет назад натворили.
Старший ничего не ответил…
Заведующий всего этого, конечно, не слышал. Он просто стоял, подняв к умытому весеннему небу морщинистое лицо. По крупным складкам кожи на его гладко выбритых щеках струились мелкие старческие слезы.
Потом вдруг со звяканьем упало на асфальт ружье. И отставной военный грузно осел на дорогу.
«Скорая помощь» прибыла слишком поздно.
…Многие в городке были удивлены, когда на похороны заведующего детским домом вдруг приехала группа крутых парней. Старший, не обращая внимания ни на кого, подошел прямо к гробу, на несколько секунд замер, всматриваясь в спокойное, умиротворенное лицо покойника. На глазах у всех, не опасаясь, что кто-то осмелится выкопать, вложил ему в руку маленький золотой крестик.
— Уверен, старик, что на тебе креста нет, так прими этот, ты его заслужил, — сказал он негромко. — Поверь, что я не хотел, чтобы твое место освободилось так скоро.
…У заведующего после его смерти на всей земле не осталось ни одного родственника. Так что в последний путь его провожали лишь официальные представители не то собеса, не то наробраза, весь детдом, да эта странная группка крутых парней, которые никак не могли понять, с чего это их шефа занесло на эти нищие похороны… И уж подавно все были поражены, что вскоре на скромной могилке, над которой торчала стандартная, неровно выкрашенная «серебрянкой» тумбочка со звездой, вдруг был установлен гранитный памятник с выбитым портретом старика в военной форме и надписью
Не сильные лучшие, но добрые
… — Так ты что же, игнорируешь нас, Бездомный? — вырвал Валентина из власти воспоминаний гнусавый голос.
Кто и когда придумал ему это прозвище — Бездомный? Валентин не помнил. Ясно, что это они не сами додумались — никто из этих обкуренных никогда и в руки-то не брали книжки, серьезней, чем «Мойдодыр», не говоря уже о «Мастере и Маргарите»… Нет, это кто-то из других, рангом постарше, обозвал его Иваном Бездомным — да так и прижилось.
Эх, если бы не деньги, если бы не те хорошие деньги, что здесь платят! Если бы не надежда на то, что удастся со временем устроиться так, чтобы зарабатывать побольше… Если бы не это, давно ушел бы отсюда… И уехал бы куда-нибудь подальше из этого постылого городка. Ведь есть же где-то в стране нормальные места, где можно найти хороший заработок!.. Но нельзя. Равно как нельзя и идти на какую-то более опасную в криминальном отношении работу. Потому что если с ним хоть что-нибудь случится, это автоматически будет означать, что сестренке помочь никто не сможет.
А она у него — единственное родное существо на всем белом свете.
— Странный парень, — продолжалось за спиной. — Не курит, не пьет, не ходит никуда, двойную смену вкалывает… Зачем деньги, если их не тратить?
Вам, дебилам, этого не понять!
Включился селектор. Такое бывает не так уж часто, потому что вечер уже в разгаре, а в это время их на работу, как правило, не вызывают. Там, наверху, стоит другая охрана. Они и получают куда больше, правда, от них и требуют уже совсем иного.