Трио

Сыч Евгений Юрьевич

Сам повернулся в пошел назад в лес.

– Постой, - окликнула его женщина.
– Подожди! Как звать тебя?

У остановился. Уходить ему, по правде говоря, не хотелось. Злость на женщину кончилась, пока шли. Лес легко вбирает человеческие эмоции, настраивает на свой, лесной лад. "Сегодня лес в миролюбивом и несколько даже философском расположении духа", - подумал У. "Что я на нее так взъелся?
– подумал он еще.
– Ну дура и дура, на то она и баба. Может, ужились бы".

– Имя мое, - сказал он чуть торжественно, - мало что скажет. Отшельник

я. Изверг рода человеческого, чтоб понятней.

– Скажи проще, - улыбнулась женщина, - сын человеческий.

– Ну иди, - махнул рукой У.

– Идти мне некуда.

– Ты же бежала куда-то, - не поверил У.

– Не куда-то бежала, а откуда.

– Раз оттуда убежала, значит знала куда.

– Сгорел мой дом.

У посмотрел на нее внимательно.

– Ты что, остаться у меня хочешь?

– Нельзя?
– спросила женщина.

– Почему? Лес прокормит, и море рядом. Крестьяне мне рис приносят. Живи.

Она тоже посмотрела на него. Взглядом спросила.

– Мне нужно, чтобы кто-то бил меня, понимаешь? Такое условие. Не прихоть это. Иначе я старею.

– А так не стареешь?

– Нет, - признался У.
– Я вообще-то давно живу и ничего. Нужно только, чтоб меня били, чтоб что-то там внутри меня отмирало и восстанавливалось. Иногда так изобьют, что кажется - насмерть, а потом очнусь - весь новый.

– Что же ты к людям не выйдешь?
– спросила женщина.
– Там война. Там хоть кого не то что изобьют, убить рады. Что те, что другие, - и посмотрела выжидающе.

– Нельзя мне к людям, - потупился У.
– Знают они меня что те, что другие.

– Нельзя? Но если знают, тем более убьют.

– Нет, не того я боюсь. Видишь ли, правитель пообещал, если еще попадусь, в тюрьму посадить, в камеру-одиночку.

– Зачем?

– Чтоб людей не смущал. Почему-то всегда среди людей находятся такие, которые следуют моему примеру. Ходят и провозглашают. "Бейте меня! Не боюсь я побоев!". Странно даже. Им-то побои не на пользу, а во вред. А для правительства такие люди - нож острый. Что им делать с человеком, который боли не боится? Без страха - какая же власть?

– Да, - подумала вслух женщина.
– А ты не боишься? Не боишься, что я все про тебя узнала и всем расскажу?

– А ты? Не боишься, что я сейчас тебе голову сверну и доносить будет некому?

– Не свернешь.

– А вдруг?

– Не свернешь.

У махнул рукой:

– И верно, не сверну. Нужна мне твоя голова... тоже украшение, на стенку ее вешать? Так ты уходишь или остаешься? Иди, рассказывай кому хочешь и что хочешь. Обо мне, знаешь ли, чего только не рассказывали.

– Я останусь, сын человеческий, - сказала женщина, - не гони меня.

Они вернулись с дороги в лес. В гору.

Горы и лес человеку почему-то враждебны. Вот взять лес: колыбель человечества, а люди его не любят Стесняются своей колыбели. Вспоминают, конечно, время от времени, да это и приятно вспомнить, тем более, что сохранились разве что две-три картинки статичные и неточные, как фотографии, подретушированные неуверенной рукой памяти. Это не те воспоминания. Другие, прочие отсечены,

чтоб не мешали в пути, когда нужно работать, спешить и не отставать, а выйдет - так перегнать, обойти, прижать к бортику, оттолкнуть, в конце концов, чтоб выбраться на простор, - и, может быть, это-то как раз продиктовано кодом памяти, лесной колыбелью. Люди не любят своей колыбели, стыдятся, как стыдятся подростки старой матери, приехавшей из родной деревни в школу-интернат: тут я радость встречи, и страх показаться слабым, и неловкость за обнаженные корни родства - помните? О деревенской старушке-маме охотнее всего вспоминают неопровержимо доказавшие свою силу правители и генералы. А в лес уходят те, кому признание людей уже ни к чему - мудрецы, уставшие от человеческой суеты, тяготеющие к истокам.

Вот море люди любят. Море не воспринимают они за собственные пеленки, оно из слишком далекого прошлого, от которого даже картинок не осталось. А через лес люди прокладывают дороги. Дороги - их территория, здесь они свои. С дорог в лес почти не сходят, не углубляются. Люди не любят чувствовать себя неуверенно.

Даже тот, кто кидается в лес, спасаясь от погони, и то, углубившись совсем немного, старается двигаться параллельно дороге, не теряя ориентиров. Но так же поступают и преследователи! И именно на этой, близкой к дороге трассе беглеца хватают чаще всего. Сам дурак, - скажет он себе потом.
– Надо было глубже в лес забираться. Но вспомнит: нет, не могу, не смог бы, страшно. Страшно.

Страшное скучное время работы и послушания.

Время диктует: стройте дороги, бейте тоннели, мосты перебросьте, засыпьте болота - будете ездить навстречу друг другу.

Время диктует: шлагбаумы ставьте, разрушьте мосты и засыпьте тоннели.

Люди привыкли, люди покорны. Строят, ломают, заново строят. Где ж этот рупор, через который время диктует людям приказы?

– Ненавижу, ненавижу, ненавижу, - повторяла женщина. Эти слова стали припевом ее жизни.

– Да оставь ты, - возражал У.

– А ты? Ты, что ли, людей любишь? Ты их больше, чем я, ненавидишь. Больше, чем кто-либо другой.

– Ненавижу? Нет. Если бы я их ненавидел, то убивал бы, пожалуй.

– Убивать ты не можешь, - возражала в свой черед женщина.

– "Не могу? Хотя, верно, не могу. Не хочу, точнее.

– Вот! И оттого ненавидишь еще сильней.

– Да ты что? С чего ты взяла? Что в них, в людях, такого уж? Люди как люди. Я к ним, если хочешь знать, очень спокойно отношусь. Вот ты говоришь: "Плохо!", а когда хорошо было? Я, знаешь ли, долго живу, но такого времени не упомню.

Вокруг пещеры стоял лес. Лес рос на горе. У ее подножия плескалось море.

3

У ловил осьминогов. Вчера он опустил несколько удобных домиков-ловушек в залив и теперь доставал одну из них.

– Интересно, - приговаривал У.
– Интересно, знают ли осьминоги, что домики эти - ловушки? Наверное, догадываются все-таки. А ведь лезут! Потому что удобные домики. Удобства ради в любую ловушку полезешь, - У вытряхнул пойманного осьминога, и моллюск забарахтался на песке. У посмотрел на него задумчиво.