Тришестое. Василиса Царевна
Шрифт:
– Про курочку Рябу! – выпалила кроха.
– Да, да! Про курочку, про Рябу, – загомонили остальные, а брат крохи, самый старший из детей, только наморщил веснушчатый нос.
– Да сто раз уж сказывали. Другую давайте.
– Нет, Рябу, Рябу хотим! – не согласились с ним остальные, и мальчишка только грязный нос с досады утер.
– Ну, Рябу так Рябу, – сдался Иван Царевич и призадумался. – Только то будет другая сказка.
– Да ну? – недоверчиво уставился на него мальчишка, а остальные только рты пораскрывали.
– Вот тебе и «ну», – передразнил нахального мальчишку
– Я же говорил, та же самая, – отмахнулся мальчишка.
– Не нравится, не ешь, – бросил ему Иван Царевич и облизнулся на сало. – То есть не слушай.
– А что мне еще остается? – буркнул тот, надувая щеки.
– Значит, жили они, не тужили. Вдосталь у них всего было: и хлеба, и лука, и сала… – мечтательно вздохнул Иван Царевич и прикрыл обед краешком платка – от соблазна и назойливых мух. – Но хотелось им отведать яичка, я курочка будто назло никак не хотела нестись. И упрашивали ее старики, и уговаривали…
– И снесла она им золотое яйцо, – грубо оборвал его мальчишка. – Размером с тыкву!
Иван Царевич замолк и недобро зыркнул на него.
Мальчишка притих.
– …но никак не неслась курочка, – продолжил Иван Царевич свой сказ. – Все тужилась, тужилась и вдруг…
– Ба-бах! Яйцо выпало – и всмятку! А от Рябы одни перья остались, – закончил вредный мальчишка и поднялся с травы. – Пошли домой, – потянул он за рукав сестру.
– Не пойду! – уперлась кроха, выдрав из чумазых пальцев рукав и поправив его. – Ты мешаешь дяде Ивану сказывать.
– Ну и… черт с вами, – мальчишка отошел подальше, встал спиной к Ивану Царевичу и уставился вдаль.
– Мы слушаем, дядя Иван, – кивнула кроха. – Продолжайте.
– Так вот, – пожевав губами, продолжил Иван Царевич, косясь на мальчишку, – тужилась она, тужилась и вдруг – яйцо!
– Я же говорил, – презрительно хмыкнул мальчишка, не оборачиваясь, и сцепил руки за спиной. – Золотое.
– Серебряное! – повысил голос Иван Царевич.
– Ух ты, – обрадовались дети, – и вправду новая сказка.
– Фи! – сказал мальчишка, но при этом выставил правое ухо.
– Обрадовались дед с бабкой: наконец-то яичницу поедят.
– И правильно, – поддакнула кроха, – на что это серебро.
– Вот дуреха! – хохотнул мальчишка. – Да на него можно тыщу яиц накупить, или даже мильён.
– Не мешай! – одернула его сестра.
– Обрадовались, значит, схватили яичко, положили на тарелку и давай его колотить чем ни попадя. Дед кулаком бил-бил, всю руку себе отбил. Бабка скалкой била-била, да только обломала ее всю. Пришла внучка и давай яйцо мисками да горшками колотить – всю посуду поуродовала-помяла, а яйцо целехонько. Позвали кошку. У кошки, как известно, острые и крепкие зубки. Грызла она то яйцо, грызла, да только все зубки себе пообломала. Притомились они, расселись на лавке, смотрят на злополучное яйцо и не знают, что с ним делать. И тут прибежала мышка, хвостиком махнула и – хрясь! – хрустнул хвостик. Огляделись тогда все они по сторонам: в доме бардак – не приведи господь. Все разгромлено, целого осталось – кот наплакал, и разревелись они. Плачет бабка, плачет дед, нянча отбитый кулак, плачет кошка – куда ей теперь без зубов-то, – плачет внучка, не в чем кашу боле варить да тесто месить.
– А мышка? – всхлипнула кроха. – Мышка что?
– Мышка тоже плачет, хвостик веточками обложила, тряпочкой замотала и плачет горючими слезами. Одна курочка Ряба сидит в своем уголке и посмеивается – на чужое яйцо не разевай роток.
– А-а-а! – заголосили дети, утирая слезы. – Мышку жалко!.. А мне кошку, кошечке ведь больнее… Мышке больнее!.. Нет, кошке!.. Чего привязался со своей драной кошкой?.. А чего ты со своей облезлой мышкой?..
Бац!
Хрясь!
– А-а-а! Дядя Иван, а Микола дерется!
– А чего она… со своей мышкой привязалась?
– Ну, тихо вы, тихо. В общем, я там тоже был, кой-чего пил…
– По ногам текло, – влез мальчишка, ехидно оскалившись.
– Цыц, ты, охламон! – погрозил ему Иван Царевич. – В общем, вот и сказочке конец, а кто слушал молодец! Все, можете идти по домам.
Ребята тут же успокоились и, вытирая слезы и поглаживая свежие синяки, нехотя поднялись с земли и потянулись в сторону деревни.
Наконец-то! Иван Царевич поспешно развернул платок, поднял бефф-брот, едва не захлебнувшись слюной, в другую руку взял зеленый лук и открыл рот.
– Цареви-ич! Ива-ан? Ау! – раздалось вдалеке.
– А, чтоб тебя! – выругался Иван Царевич. Нет, видно, не суждено ему сегодня отобедать по-человечески.
Противные завывания могли принадлежать лишь одному человеку – Андрону, совмещавшему при царе-батюшке по причине отсутствия средств сразу несколько чинов: стольника, постельничего, конюха и посыльного. Работник он был, правда, так себе, ленив, неспешен, изворотлив и обожал лизоблюдство.
Скажет, к примеру, царь-батюшка:
– Андрошка, а застели-ка мне постель! Пора мне на покой.
А Андрон тут же замнется, за бок схватится, и давай стонать да причитать.
– Ох, батюшка мой, неможется мне чтой-то сегодня, видать съел чего. А постелька-то, она, вишь ли, ужо того, застелена, почитай. Да тебе, царь-батюшка токма и нужно, что покрывальце скинуть, перинку взбить, подушки поправить, да одеяльце подтянуть.
Посмотрит на него царь, головой помотает да и застелет себе сам, а Андрон тут как тут, под рукой его вертится, да советы подает – и куда только хворь его подевалась, неведомо.
– Вот так, царь-батюшка. Шибче, шибче колоти. Перышки-то вот здеся в уголке свалялись. Ага, ну да, ну да. А подушечки – одну сюды пожалуйте, вторую – во-от сюды, в сторонку, а третью, да-да, вон ту – эту мне давайте.
– Зачем это еще? – возмутится царь.
– Да как же, батюшка мой! – всплеснет ручками Андрон. – О твоем здоровие пекусь. Не слыхал, чай, современная медицина сказывает: вредно на мягком-то спать. Особливо нам, старикам. Так что давай уж мне, пусть мне плохо будет.
– А ну, пшел отсендова, этот, как его… Авиценна хренов! – замахнется на него подушкой царь-батюшка, а Андрон только глазки печальные такие сделает, вздохнет тяжко да головкой покачает, мол, потом не говорите, будто не упреждал, и добавит, как бы между прочим: