Тришестое. Василиса Царевна
Шрифт:
– Андрон я, царь-батюшка, запамятовали вы.
– Тем более пшел!..
Вдругорядь царь скажет слуге.
– А что, Андрошка, не пора ли трапезничать? Пойди-ка глянь, чего там на кухне-то творится, да на стол собирай.
– Ох, батюшка мой, – по новой зачнет Андрон, – ножки мои сегодня чтой-то непослушные совсем, – а сам непослушной ножкой суму за себя задвигает и при том поклоны поясные бьет. А сума-то по швам трескается, как харя Андронова, а уж запахи из сумы – пальчики оближешь, слюньками обольешься. – К тому же нам, старикам вредно больше единого раза в день вкушать от щедрот, так сказать.
– Веянье какое новое али как? Не слыхивал о таком доселе, – усомнится царь, потягивая носом ароматы дивные, прущие из сумы.
– Как есть, царь-батюшка, – Андрон знай себе ножкой суму к двери отпихивает и сам пятится. – Новое, заграничное. Диета называется. От лиха, от болячки, от дурного глазу.
– Так это ж ноги можно протянуть, – усомнится царь. – Я ужо слабость чую, да пузо вот так крутит, – покажет он рукой, а Андрошка тем временем уже у дверей. Отворит их незаметно, суму в них протолкнет, за стеночку спрячет и стоит улыбается, преданными глазками царя пожирает.
– Ну что ты, царь-батюшка, – успокаивающе махнет ручкой Андрон, – то не слабость, а легкость в тебе просыпается. А что пузо ворочается, так то плоть грешная противится, к искусу тебя подводит. Чревоугодие то!
– Хм-м, а чего это у тебя в суме, Андрошка? – прищурится царь.
– Какой такой суме? – удивится Андрон, растерянно оглядываясь по сторонам.
– А такой такой! – в сердцах саданет царь кулаком по подлокотнику и опомнится – ан и вправду сумы-то нет! Привиделось, что ль, с голодухи?
– Эх, батюшка мой, – покачает головкой Андрон и пальчик так вскинет, – вот оно, чревоугодие-то! Мерещится тебе ужо. А от энтого диета первейшее средство.
– Ладно, ступай, – засомневается царь. А вдруг и вправду померещилось, а вдруг прав Андрошка? Диета…
Боязно царю-батюшке, сидит, колеблется до самого ужина, с животом борется. А Андрон в дверь шмыг, суму на плечо и деру до дому, до хаты – только каблуки сверкают да пыль столбом вьется.
Были, конечно, у царя-батюшки сомнения веские насчет болячек Андроновых да медицины заграничной, только никак изловить он слугу противного своего не мог. Запудрит Андрон мозги, узлами завяжет, так что потом полдня распутывать – в порядок приводить приходится, а Андрона уж и след простыл. Пытался царь, и не единожды, избавиться от Андрона, когда вовсе невмоготу становилось, так и тут ничего не вышло. Хитрый Андрон сбегает невесть куда да справку очередную царю предоставит, мол, так и так, инвалид он многодетный, к тому же отец-одиночка, и по закону его никак нельзя без работы оставить да с понижением содержания перевесть. Ясное дело, липовая бумажка, да поди докажи. Кто его поймет, где и в чем он инвалид, ведь в справке-то все не по-нашенски нацарапано эскулапом премудрым. А что до детей касательно, так этих дармоедов-бездельников у него действительно полон дом. И что с того, если младший-то старше царского Ивана будет – все одно дитё евойное, никуда не денешься. Да и одиночка он, как ни крути. Жена от него о прошлом годе к родителям сбежала – о том все Тришестое знает: едва работой и голодом из экономии не уморил. Но разве для закона это имеет значение? Вот и выходило, царь иль не царь, а гнать проклятого Андрона взашей прав не имеет. А все это дума, чтоб ей пусто было, со своей забугорной либерал-дерьмократией! В прошлые-то времена Андрон как есть плетки бы отведал (и это еще по-божески!) да и со двора вон, а теперича вон оно как обернулось…
– …Ива-ан! Где вы? – продолжал гнусаво голосить Андрон, выискивая царевича по кустикам да по ложбинкам.
– Вот же напасть на мою голову! – Иван Царевич в сердцах брякнул бефф-бродом оземь. Шмат сала слетел с хлеба да на траву упал, а шустрые муравьи уж тут как тут. – Стой! Мое это! – и не успел Иван прихлопнуть сало руками, как то понеслось невесть куда на сотне быстрых ножек. – Да что же это такое, в самом деле!
– Вот вы где, вашество, – выскочил из-за дуба Андрон и упер полные ручки в коленки отдуваясь. – Я вас по всему Тришестому ищу. Обыскался уж весь.
– Чего ты? – недовольно буркнул Иван Царевич, завязывая остатки обеда в узелок.
– Обыскался, говорю. А вам что послышалось?
– Не твое дело. Чего надо, то и послышалось.
Андрон похлопал сальными глазками, и не нашелся что ответить. Царевича он побаивался. Был царевич не так прост, как отец его великодержавный, и с ним приходилось держать ухо востро.
– Ну, чего тебе? – грубо бросил ему Иван Царевич, поднимаясь с травы и недовольно отряхивая руки.
– Царь-батюшка вас кличет, – ожил Андрон. – Срочно. В ярости они, негодуют, значить.
– С чего бы это? – вздернул левую бровь Иван.
– Да все с того, вашество, все с того, – противно захихикал в кулачок Андрон. – Так что поспешите.
– Поспешим, поспешим, – заверил его Иван Царевич.
Андрон продолжал снизу вверх преданно поглядывать на царевича, будто еще чего ожидал.
– Ну? – не вытерпел тот. – Что еще?
– Жду приказаний, – елейным голоском промурлыкал Андрон, перебирая пальчиками петельку на кафтане.
– А коли так, то, как наш батюшка говорит: пшел отсендова!
– Слушаюсь! – подхватился Андрон и скачками понесся прочь, петляя меж кустиков.
Иван Царевич долго глядел ему вослед, потом вздохнул, закинул узелок на плечо и зашагал к дому. Не к добру все это, ох, не к добру…
Глава 2. Сдулся Андрошка…
В полутемной комнатушке, гордо именуемой тронной залой и освещаемой лишь скудными лучами солнца, проливавшимися сквозь два узких стрельчатых окна на потемневшие от времени бревенчатые стены и скрипучий дощатый пол, на троне, установленном у дальней от дверей стены, гордо восседал царь Антип. На почти лысую его голову была косо нахлобучена довольно скромная золотая корона. Посох его лежал рядышком, прислоненный к спинке трона, а сам царь-батюшка сухонькими ручками, покрытыми пергаментной кожей, кутался в некогда богатый парчовый халат, порядком вылинявший и кое-где поеденный молью. При этом он зябко ежился от любого дуновения ветерка. В зале бывало довольно прохладно даже летом, словно в подполе, но тут уж, как говорится, ничего не попишешь – деревянное зодчество, чтоб его! Ноги царя-батюшки, обутые в новенькие красные и скрипучие сафьяновые сапоги, нетерпеливо отбивали сбивчивую дробь.
Здесь же, в тронном зале пребывала боярская дума в полном составе – все четыре человека. Сидели они рядком на длинной лавке вдоль правой стены, и каждый из них сжимал в руках посох, а головы их венчали высокие шапки, похожие на поварские колпаки, разве что побогаче. Бояре хмурили лица, пряча их в окладистые бороды и высокие пушные воротники. Двое откровенно дремали, у одного отвисла нижняя губа, коей он периодически пошлепывал; второй изредка всхрапывал, отчего тут же получал локтем в бок от соседа и на минуту продирал глаза, обводя мутным взглядом помещение. Тяжелые морщины избороздили чела этих двоих – не иначе как думы о счастье народном одолели. Двое же бодрствующих бояр от скуки позевывали в рукав. Тяжела боярско-думная доля, как ни крути…
И вдруг низкая дверь в палаты распахнулась, и в нее, пригнувшись, вступил Иван Царевич. Отвесив батюшке-царю земной поклон, Иван Царевич смахнул шапкой пыль с сапог и выпрямился.
– Звали, отец?
Бояре очнулись и все разом обернули головы к вошедшему.
– Да уж, почитай, час прошел, – недовольно проскрипел царь. – Заждались ужо.
– Да почем же вы знаете, отец, что час? – подивился его словам Иван Царевич. – Ведь Козьма-то опять на часах спит!
– А я по солнышку, – ткнул царь-батюшка пальцем в солнечный лучик, скользивший по полу со скоростью полудохлой черепахи. – Самый верный способ! Почитай, две половицы натикало.