Триста дней ожидания
Шрифт:
Несколько раз он падал, поднимался и шел снова.
Он задыхался.
Ветер сорвал с него шапку, она отлетела недалеко и легла боком возле камня. У него не было сил поднять ее. Руки его не слушались. Тогда он лег рядом с шапкой, стараясь всунуть в нее голову. Сначала это почти удалось. Потом шапка отодвинулась. Это было как в бреду. Однажды он был в цирке. До армии он часто ходил в цирк. Там клоун проделывал точно такой же номер. Он ложился на живот и пытался всунуть голову в колпак. Колпак отодвигался. Клоун полз за ним. Цирк покатывался со смеху...
Шапка отодвигалась. Ершов полз за ней.
Согнувшись, Ершов побрел дальше. Теперь он уже не думал, куда идти. Все равно.
Когда-то, еще в раннем детстве, ему снился один и тот же сон. Ему снилось, что его, живого, засыпает песком. Он пытается выбраться, задыхаясь, разгребает, отбрасывает песок руками, а песок все сыплется, и сыплется, и сыплется. Он кричал — и просыпался. К нему никто не подходил — детдомовские нянечки спали крепко. И он долго лежал в темноте, не двигаясь, боясь снова закрыть глаза.
Теперь этот сон повторялся. Снег побеждал его.
Кажется, он вышел снова к тому же валуну, возле которого потерял шапку. Он опустился на снег и прижался к камню. И сразу стало тепло и приятно. Так бывает, когда лежишь в постели и еще не заснул, но уже чувствуешь, что сон надвигается на тебя и сладкое сонное тепло разливается по всему телу.
«Значит, правильно пишут в книгах, — неожиданно мелькнуло в голове у Ершова, — люди всегда так замерзают. Засыпают и замерзают...»
Но тут же он подумал:
«Я ведь не замерзаю. Я не могу замерзнуть. Сейчас и мороза ведь нет. Так, слегка... Я просто устал. Вот отдохну немного и пойду дальше».
Потом уже сквозь дремоту он вспомнил, что перед обедом выстирал подворотничок, а погладить его не погладил и теперь, чего доброго, не успеет сделать это до развода, до семи часов... И еще он вспомнил о письме и подумал о Юрке Снегиреве, который ждет его...
«Ничего. Вот сейчас встану и пойду... Встану и пойду...»
...Ершов не понял, что заставило его открыть глаза. Он только увидел, что наступил просвет. И пока еще не надвинулась новая снежная стена, он неожиданно услышал голоса. Люди! Здесь! Рядом! Люди! Их не было видно, но голоса слышались отчетливо.
Ершов хотел вскочить, броситься к ним и не мог пошевелиться. Он хотел крикнуть — беззвучные слова оставались в горле. Ужас охватил его. Наверно, такой ужас испытывает беспомощный парализованный человек, когда он видит, что в комнате начинается пожар, слышит, что за стеной люди, и не может ни шевельнуться, ни позвать на помощь.
Мгновенный просвет кончился, и снова понеслась стремительная снежная лавина.
Неужели все? Неужели так может быть? Зачем тогда было все это — вся его жизнь? Зачем? В детдоме его звали «хряпой» — у него был большой живот, и он всегда хотел есть. Он был самым малорослым, и ребята часто колотили его. И неужели все? Неужели так может быть? Он не хочет! Не хочет!
Он заплакал. Он мог еще плакать. И, наверно, эти слезы помогли ему сделать последнее, почти невероятное усилие. Он все-таки заставил себя оторваться от камня. Но встать на ноги он не смог. Тогда он упал в снег и пополз.
10
Самолет шел к границе. Потом он резко повернул к югу. Снова пошел на запад. Потом снова на север. Он словно запутывал следы. И Юрий теперь не видел ничего, кроме этой маленькой светлой черточки.
Он наклонился над самым экраном, сцепив пальцы, охватил его и торопливо одну за другой называл цифры: номер цели, дальность, азимут, номер цели, дальность, азимут... Он знал, что сейчас в полумраке командного пункта планшетист бесшумно, точка за точкой, наносит маршрут самолета на огромный фиолетово светящийся планшет. Он знал, что и на командном пункте подразделения и на командном пункте части — повсюду оперативные дежурные напряженно следят сейчас за каждым поворотом этого самолета. Точно невидимые линии расходятся сейчас отсюда, из этой темной аппаратной, от экрана, за которым, согнувшись, сидит он, Юрий...
Лейтенант остановился за его спиной. Тоже нагнулся над экраном.
Самолет опять изменил направление. И еще раз. И еще.
Луч на экране вдруг остановился — значит, замерла антенна, видно, напор ветра был особенно сильным.
«Только бы выдержала, только бы выдержала».
Луч вздрогнул и двинулся дальше.
— Будьте готовы, — прозвучал голос оперативного, — сейчас выйдут наши.
И сразу же на экране возникли две светлые точки. Они появились южнее того места, где кружил неопознанный самолет, и тут же деловито двинулись к северу. И хотя по экрану эти точки двигались довольно медленно, Юрий словно увидел перед собой два стремительных истребителя, уходящих в небо.
Истребители шли на перехват. Три светлых точки на экране сближались. Сейчас они сольются в одну. И потом... Юрий почувствовал, как его трясет, точно так же, как в ту ночь, когда он вел первую самостоятельную цель.
Точки слились в одну.
Луч, словно стрелка секундомера, бежал по экрану. Один круг, второй...
Ну что там? Что?
На экране снова возникли три точки. Самолеты развернулись и двинулись на юг, туда, откуда только что поднялись истребители.
Юрий облегченно вздохнул и протер кулаками глаза. Потом он посмотрел на часы. Прошло всего десять минут.
11
Ершов полз медленно, метр за метром, с трудом подтягивая свое закоченевшее тяжелое тело. За ним оставалась рыхлая снежная дорожка — ее тут же заносило. Теперь, когда он мог только ползти, ему казалось, что, если бы он встал на ноги, он бы наверняка нашел дорогу. Как он мог столько кружить без толку?!
Несколько раз он пытался подняться, несколько раз ему чудилось, что он уже встал и идет.
Тогда он вздрагивал, открывал глаза и продолжал ползти.
В широкие голенища сапог, и в карманы ватной куртки, и в карманы штанов, и за пазуху — повсюду набился снег, но Ершов уже не чувствовал ни холода, ни боли, ни жгучих мурашек, которые пробегали по телу. Он думал только о том, чтобы не останавливаться.