Триумф и трагедия. Политический портрет И.В.Сталина. Книга 2

Волкогонов Дмитрий Антонович

Такова судьба диктаторов. Хотя вокруг них всегда суетится множество людей, они одиноки. Диктатор сам лишает себя нормальных, обычных человеческих контактов; заискивание, угодничество, поддакивание, лесть, славословие окружения лишь подчеркивают его одиночество среди толпы. Слава, власть, могущество так отгородили Сталина от людей, что он, живя среди них, давно утратил способность к подлинным человеческим отношениям и настоящим чувствам. Как-то сразу подошедшая старость все чаще заставляла его возвращаться мыслью в прошлое. В старости это самая доступная роскошь для всех. Не исключая и старых диктаторов.

Рядом с большим домом в Кунцево для него построили еще один, поменьше. В одной комнате соорудили камин. Часто Сталин, выходя из кабинета, час-полтора сидел у камина,

наблюдая, как возникают и рушатся сказочные замки из раскаленных углей, как кроваво-багровые отблески каминного пламени отражаются на голенищах его мягких сапог. Раньше Сталин редко предавался праздным размышлениям. Теперь его все чаще тянуло, влекло прошлое. На днях он распорядился сделать две увеличенные фотографии Надежды Сергеевны; одну в рамочке поставили в кабинете на столе, другую повесили на стене в спальне. Было ли то признанием своей вины? Косвенной или прямой? Зная теперь очень многое из того, что совершил Сталин, я почти уверен, что раскаяния он не испытывал. Он просто мог еще раз пережить ту холодную ноябрьскую ночь, когда произошло непоправимое. В жизни ничего вернуть нельзя, но мысленно можно побывать в том навсегда ушедшем времени. Диктатор уже не мог только действовать. Пришло время и воспоминаний. Он всего достиг, но чувствовал, что все ближе подходит к той черте, из-за которой возврата нет. Ни для кого. Для вождей – тоже.

Может быть, он в конце жизни понял, что, победив всех, он все же проиграл? Может быть, его пугала историческая обреченность его личной победы ? Может быть, тени тысяч погибших его товарищей, друзей, соратников, которых он сам отправил на смерть, тронули глубоко запрятанные в его душе струны совести? Что он видел, всматриваясь слезящимися от жара глазами в превращающиеся в пепел угли? Зная, что писал, говорил и делал этот человек, не могу поверить, чтобы он мог о чем-либо сожалеть. Его угнетала, наверное, лишь беспощадность времени, которое одинаково безжалостно и к палачам, и к жертвам, с той, однако, разницей, что одних оно навсегда метит презрением, а других выделяет вечной скорбью мучеников.

Он, как земной бог, оглянувшись вокруг на «седьмой день творения», мог сказать, что достиг всего: создал могучее государство, сделал послушным великий народ, победил всех своих врагов, добился неподдельной любви миллионов своих сограждан. Но почему его не покидает тоска? Может быть, потому, что не получилось с мировой революцией? Или он убедился, что его долгие кровавые социальные эксперименты не смогли в конце концов противопоставить частному предпринимательству нечто более весомое? А может, он увидел обреченность своих идей, основанных на насилии? Не думаю. На Сталина это непохоже. Он просто боялся смерти. Так же как всю жизнь боялся покушений, заговоров, диверсий. Он боялся, что после смерти станут известны все его злодеяния. Боялся за созданное детище. Не хотел, чтобы оно стало другим. Ибо там для него не окажется места. Как вспоминал Хрущев, в последние годы жизни Сталин часто говорил своим соратникам: «Что будете делать без меня? Пропадете, как котята!» Здесь он не ошибся: его мир, его порядки, его божественный культ просуществовали совсем недолго.

Стареющий «вождь» боялся. Его покрасневшее к концу жизни лицо (видимо, от гипертонии), несмотря на исключительное умение напяливать на себя нужную маску, не могло скрыть в последние годы жизни глубокой усталости, за которой был страх. Его дочь, создавая психологический портрет отца, писала, что, идя к своему концу, он чувствовал себя опустошенным, «забыл все человеческие привязанности, его стал мучить страх, превратившийся в последние годы жизни в настоящую манию преследования, – крепкие нервы в конце концов расшатались. Но мания не была больной фантазией: он знал и понимал, что его ненавидят, и знал почему…». Его уверенность в особом кавказском долголетии становилась все меньше после очередного головокружения, когда его вело куда-то в сторону. Так уже было несколько раз.

Раньше он почти никогда не думал о своих детях. Было просто не до этого. Он их, по сути, и не знал. Со смертью Якова исчезло

куда-то вечное раздражение, когда он слышал имя старшего сына. С Василием спокойно разговаривать не мог. Отцу далеко не все говорили, но он чувствовал, что его безвольный сын держится на службе лишь благодаря фамилии и высокопоставленным покровителям-«друзьям», которые вьются пока вокруг него. Выдумали для генерал-лейтенанта должность – «помощник командующего ВВС Московского военного округа по строевой части», а затем назначили исполняющим обязанности командующего ВВС округа. В июне 1948 года Булганин уговорил его, Сталина, назначить сына командующим. Сталин понимал, что Василия тащат наверх, чтобы угодить ему, но он только отмахнулся: «Делайте что хотите!» Если бы Сталин был самокритичным, он бы мог сказать: дети не получились. Но Сталин никогда не подвергал себя внутреннему суду, не прибегал к самокритике. Хотя призывал к этому других: «Самокритика нужна нам, как воздух, как вода… Если наша страна является страной диктатуры пролетариата, а диктатурой руководит одна партия, партия коммунистов, которая не делит и не может делить власти с другими партиями, – то разве не ясно, что мы сами должны вскрывать и исправлять наши ошибки, если хотим двигаться вперед…»

Дочь, та совсем от рук отбилась. После того как она ушла от очередного мужа, отец распорядился выделить ей квартиру и фактически махнул на нее рукой. Она иногда наезжала к нему на дачу: послушать его стариковское брюзжание, поживиться деньгами. Сталин, который был на полном государственном обеспечении, совал дочери пачку купюр из своего депутатского жалованья. За последнюю четверть века он ни разу не истратил ни рубля, не был ни в одном магазине, не знал, как живут люди на скромную зарплату и едва-едва сводят концы с концами. Для него деньги давно стали ничем. Зато многочисленная челядь, обслуживавшая Сталина, толк в них знала.

Однажды, уже в начале 50-х, когда Светлана стала учиться в аспирантуре Академии общественных наук, Сталин поинтересовался, что за диссертацию она там пишет. Ему доложили, что ее тема – «Развитие передовых традиций русского реализма в советском романе». Сталин хмыкнул, но ничего не сказал. В автореферате диссертации, датированном 1954 годом (уже после смерти отца), на соискание ученой степени кандидата филологических наук С.И. Аллилуева пишет, что для раскрытия проблемы ей пришлось опираться на ряд положений И.В. Сталина, изложенных в «Экономических проблемах социализма в СССР». Ортодоксальная, в духе того времени работа совсем не свидетельствовала о будущей крутой ломке мировоззрения дочери Сталина. Впрочем, о дочери он знал гораздо меньше, чем знают нормальные отцы.

Пожилые люди любят внуков. Им они отдают всю нерастраченную на детей любовь, отдают с такой страстью, как будто от каждой встречи, слова, поступка зависит вся жизнь их любимцев. Сталин не хотел видеть внуков и половину из них совсем не знал. Человеческие чувства – сыновняя, отеческая, стариковская любовь – были ему неведомы. Диктатор потому и становится им, что он не только многое приобретает, но еще больше теряет. Прежде всего – из сокровищницы общечеловеческих чувств. Похоже, что любовь к власти затмила у него не только чувства отца и деда, но и привязанность к матери. С. Аллилуева вспоминает, что мать Сталина, не избалованная его вниманием и дожившая до гигантской славы сына, сказала ему во время последней встречи:

– А жаль, что ты не стал священником!

С ней трудно не согласиться.

К закату жизни Сталин стал еще более раздражительным и нетерпимым. Его окружение и дочь вспоминали, что были случаи, когда он запускал телефонный аппарат в стену, грязно поносил помощника, собеседника. Повторюсь: его интеллект в старости оказался полностью неспособным на проявление простых человеческих чувств. Приведу еще одно место из книги его дочери «Только один год». Она верно отмечает, что, отправляя людей на смерть, он тут же отворачивался от несчастных и как бы забывал о них. «Многим кажется более правдоподобным представить его себе физически грубым монстром, – пишет С.И. Аллилуева, – а он был монстром духовным, нравственным, что гораздо страшнее…»