Триумф великого комбинатора, или Возвращение Остапа Бендера
Шрифт:
– Миировский?
– На десять миллионов...
Поплавская перебрала своими тонкими пальцами ворох бумаг на столе.
– Еще не оформлен, – проговорила она c излишней строгостью, как подобает лицу, облеченному доверием государства. – В понедельник отошлем.
– Спасибо, – любезно поблагодарил Остап, вставая. – Это все, что я хотел узнать.
Он уже было собрался уходить, но в дверях остановился, секунду подумал и серьезно произнес:
– Вы сегодня вечером свободны?
Элен поглядела Остапу прямо в глаза.
– Свободна, – ответила она потупясь,
– Я льщу себя надеждой, что вы не являетесь, подобно сестре Диоскуров, замужней женщиной. Поэтому прошу вас о свидании. Помните, у Пушкина: «Куда бы ты ни поспешал, хоть на любовное свиданье, но встретясь c ней, смущенный, ты остановишься невольно».
– Это вы-то смущенный?
– Так вы придете?
– Только из уважения к Пушкину.
– Итак, на Театральной площади в шесть вечера, – раскланиваясь, простился Остап.
Вечер, вечер, ласковый майский вечер благоприятствовал нежным высоким чувствам. Облитое багрянцем здание Большого театра радостно посмеивалось над Театральной площадью, усеянной щебетавшими влюбленными парочками. Легкие алмазные струи фонтана, словно слезы страсти, лились ливмя в круглый бассейн.
Остап сидел на зеленой скамье. Его до зеркальности выбритое лицо свидетельствовало о каких-то переменах в жизни великого комбинатора. Он беспрестанно смотрел на часы, вставал, вновь садился, много курил и был безмерно счастлив, когда, наконец, появилась Элен.
Он поклонился, поцеловал ей руку и подарил букет гвоздик.
– Как это мило.
Остап для разгона предложил Элен взглянуть на его гостиничные апартаменты.
– Для чего они мне?
– Посмотришь, как жили загнивающие буржуи и где поселился теперь гордый орел-стервятник.
– Для чего? – переспросила она.
– А ни для чего! Могут же люди быть нелогичными.
Поколебавшись еще немного, Элен пошла c Остапом к «Метрополю».
В коридоре гостиницы поскрипывал паркет и пахло лавандой. Они вошли в номер. Корейко по просьбе Остапа отправился в театр, c ухмылкой пообещав компаньону, что до полуночи его не будет. Поэтому в номере было пусто и трепетно. Посредине стоял большой круглый стол со стульями. Стол был покрыт сине-розовой скатертью и смеялся блеском серебрянного кофейника. Кофейник видимо хотел сказать, что такому столу, как этот, явно, не хватает окружения, состоящего из чинной прислуги. Ближе к окну спинками к стене, ожидали гостей два глубоких кресла c бахромой и кистями. Они как бы переговаривались между собой: «Мы не какие-нибудь там затхлые креслица, на которых неизвестно кто сидит. Мы созданы для важных людей». Перед важными креслами сверкал журнальный столик. На стене между креслами висела картина Мункачи «Щипательницы корпии», напряженный контраст которой сдерживал королевскую роскошь номера.
Остап предложил девушке выпить кофе. Элен кивнула в знак согласия и, прислонившись головою к спинке кресла, взглянула на «Щипательниц корпии».
– Хорошо бы поселиться где-нибудь на Бульварном кольце, – сказал Остап, наливая кофе в маленькие фарфоровые чашечки. – Или, вообще, надеть на себя чесунчовый костюм и переквалифицироваться в управдомы.
– Вам это не грозит, – лукаво вздохнула она, принимая чашку из рук Бендера.
– Это почему же?
– Вы не любите эту страну.
– Хм... м... верно подмечено! – восхитился Остап. – Если откровенно, я не страну не люблю, я не хочу строить в ней социализм.
– Тогда вам срочно надо уезжать. Я думаю, что...
– Вы можете быть со мной совершенно откровенной... я не чекист и не доносчик.
– Если ты не хочешь строить социализм, то тебя заставят, а если не заставят, так отправят на Соловки, где ты будешь вместо простого «гепеу» шептать ночами: «Господи, помоги убежать!»
– Я первый раз в своей жизни встречаю такую девушку.
– У вас было много девушек?
Остап не ответил...
...Они вышли на Театральную площадь.
Уже был чудный вечерний час, когда заря еще не уснула, но ленивые звезды уже пробудились на мутном московском небе. «Я, наверно, как говорят японцы, теряю лицо, – подумал Остап, не обращая внимания на перекличку автомобильных гудков, переходящую в сплошной психопатический рев. – Но женщина на корабле! Что ж поделаешь! Впрочем, эта преаппетитная девочка не из тех перевоспитанных Советами барышень, которые в год великого перелома стали активистами-антибаптистами».
– Элен, ты c какого года в партии?
– Очень остроумно! C тысяча восемьсот двенадцатого, устраивает? – со смехом ответила она.
– Вполне... Как же так получилось, что в этой умилительной жизни ты заняла столь ответственный пост?
Они уже успели перейти на «ты».
– Давай уйдем от этого шума... Пост?.. Папа помог.
Остап шел не спеша, покуривая, Элен рядом цокала каблучками.
– А вот у меня нет папы, – сказал великий комбинатор. – И никто не может меня устроить, так что приходится все делать самому.
– Гордым орлам-стервятникам покровители не нужны...
Они побрели по Петровке в сторону Садовой-Триумфальной, переделанной трамвайными кондукторшами в «Трухмальную», прошагали вдоль очереди в «Аврору», свернули в Столешников переулок и вышли на узкий и щербатый тротуар Тверской. Тверская была скудно освещена мигающими фонарями. Сквозь запотевшие окна ресторанов были видны кадки c пальмами, сверкающие люстры, за столиками – бывшие дельцы c бывшего ристалища валютчиков на Ильинке.
В подворотне Козицкого переулка голосили два типа.
– Так это вы взяли брезент? – строго спросил первый.
– Кого? – дребезжащим тенором ответил второй.
– Брезент, спрашиваю, вы взяли?
– Где?
– В плотницкой.
– Нет, не брал.
– А мне сказали, что брезент у вас.
– Ничего подобного... А сколько брезента пропало?
– Чего пропало?
– Брезента.
– Откуда пропало?
– Из плотницкой.
– Пошутил я! В плотницкой испокон веков никаких брезентов не водится.
– Кто ж его взял?
– Чего взял?
– Брезент.
– Какой еще брезент?
– Известно какой, плотницкий брезент.