Триумф Венеры. Знак семи звезд
Шрифт:
— Не мельтеши, — перебил Шитковский, — Что ты мне-то объясняешь? Мы с тобой лучшие агенты, нам равных нет. Это все начальство наше, оно виновато. Скрывают от государя правду.
— Какую правду?
— Чего мы стоим по настоящей цене. Знал бы государь, он бы нам жалованье полковничье — раз, казенный выезд — два. Что детишек в пажеский корпус, про то уж и не говорю.
— Я тебе серьезно, — опять начал было Иван Дмитриевич. — Мы с Павловецким друзья. Он мне по дружбе десять рублей платит, и я ему по дружбе. Ничего худого я не делаю. Какая кому беда?
— Так и меня Нейгардт ни убивать, ни грабить не посылает. Все больше по мелочи. Вызнать что, припугнуть кого или, наоборот, подмазать.
За стеной, в соседней комнате, Гнеточкин ходил из угла в угол. Половицы скрипели, не умолкая. Одним ухом Иван Дмитриевич слушал этот скрип, другим внимал рассказу Шитковского. Тот говорил, что у Нейгардта с покойным Куколевым были разные темные дела на морской таможне: Петров состоял с ними в комплоте, они ему платили, чтобы пошлину или не брал, или брал бы не по тарифу. Но в последнее время тот много о себе возомнил, стал запрашивать по-министерски. Ну, Нейгардт и поручил ему, Шитковскому, привести Петрова к ранжиру. Проще говоря, маленько его постращать. Убийство Куколева было к тому лучшим поводом, благо Петров сам той ночью развлекался в «Аркадии».
— Хотел поначалу на него Гайпеля спустить, — рассказывал Шитковский. — Пусть, думаю, побрешет, а потом уж и сам пойду, с ружьем. Но помощничек твой чего-то засомневался. Пришлось вместе. Остальное, поди, этот болван все тебе доложил. Он только одного не знает: Петров уже мертв.
— А ты как знаешь?
— По дороге доктора встретил. Тот из госпиталя возвращался.
— Что ж раньше-то не сказал?
— Ничего, пускай побегает. Нашел тоже себе помощничка!
— Мне-то его начальство подсунуло, а ты сам завербовал.
— Да-а, на свою голову… Что, побредем помаленьку?
— Обожди, — сказал Иван Дмитриевич. — Значит, Петров мертв, и перед смертью у него был кто-то, кого ты не разглядел.
— Клянусь, Ваня! Хоть железом жги.
— А не мог это быть сам Нейгардт?
— Не знаю. Человек он поганый, но убить… Нет, не думаю.
— Они с баронессой недавно только домой вернулись. Будто бы в театр ездили.
— Он говорил мне.
— А ты к нему пошел, чтобы рассказать про Петрова?
— Еще-то зачем! Он мне жалованье платит, я должен был его известить.
— И как барон к этому отнесся?
— Философически, — сказал Шитковский.
— Вот ты говоришь, твой Нейгардт убить не способен. Кто же тогда старшего Куколева отравить пытался?
— Сомневаюсь, что он. Хотя, — Шитковский задумался, — все может быть, если ему Панчулидзев прикажет.
— А князь может приказать?
— Он все может. Если ему кто на карман наступит, со свету сживет.
— Покойник-то не наступал?
— Вряд ли. Куда ему!
— И какие у Нейгардта с Панчулидзевым дела?
— Всякие. Князь как губернатор при казне состоит, ну и не зевает. Казна у нашего государя большая и дел много. Но ты, Ваня, лучше сюда не лезь, не советую.
В прихожей Иван Дмитриевич с чувством пожал руку Гнеточкину:
— Благодарю, вы меня очень выручили.
— Ничего, ничего. По-соседски, — отвечал тот, моргая слипающимися глазами.
Казалось, им сейчас владеет единственное желание: поскорее лечь и уснуть.
Чтобы не при Шитковском вести переговоры с женой, которые могли обернуться новым унижением, Иван Дмитриевич вместе с ним вышел на улицу, проводил его до угла, затем еще пару минут постоял на ветру, посасывал трубочку, оцененную Нейгардтом в полтораста рублей, но в конце концов поднялся к себе на этаж и позвонил.
Жена, не открывая, на всякий случай спросила:
— Ты, Ваня?
— Серый волк, — игривым басом сказал Иван Дмитриевич.
— Ты один?
— Один, один.
— Погоди, сейчас я оденусь.
Это уже было что-то новенькое. Оденется она! Не может в рубашке мужу дверь открыть, дожили. Ее монашеская стыдливость наводила на невеселые размышления. Судя по всему, в ближайшие дни придется спать отдельно.
Иван Дмитриевич топтался на площадке, меланхолично обдумывая способы примирения, когда вверху, не то на четвертом этаже, не то еще выше, что-то брякнуло, послышались шаги — едва уловимые, скользящие. Он затаил дыхание. Кто там еще в такой час? Не тот ли, кто прилепил к двери эту дрянь со звездами?
Лампа горела на втором этаже, на третьем был сумрак, а между третьим и четвертым начиналась тьма. Бежать вниз не позволяло достоинство, а вооружиться было нечем. Будь дверь в квартиру открыта, он чувствовал бы себя увереннее, но жена не торопилась. Что она там надевает? Сейчас он понимал Шарлотту Генриховну с ее страхами. Кабалистический, как говорил Зеленский, орнамент на устилавших пол кафельных плитках казался знаком всей этой истории, втянувшей в свой водоворот. Не хватало духу пойти наверх посмотреть, кто там прячется. Иван Дмитриевич стукнул в дверь кулаком и тут увидел, что с четвертого этажа, крадучись, бесшумно, как привидение, к нему спускается баронесса Нейгардт.
В распахнутом капоте, надетом поверх чего-то уже совершенно постельного, белого, сладостно-кружавчатого, она сошла на площадку, застыла, сомнамбулически покачиваясь. «Лунатичка!» — успел подумать Иван Дмитриевич, как вдруг баронесса театрально простерла к нему руку, сама подалась вперед и упала перед ним на колени. Тяжелые груди соблазнительно мотнулись под кружевами.
— Господин Путилин, — произнесла она неожиданно спокойным для этой позиции голосом, — моя судьба в ваших руках.