Триумф Венеры. Знак семи звезд
Шрифт:
— Елизавета Семеновна, рад видеть вас. Вы меня помните?
— Путилин, кажется…
— А память у вас не девичья. — Иван Дмитриевич осторожно, как к разверстой ране, прикоснулся к алеющему шелку. — Ваша парасолька?
— Что? — не поняла она.
— Зонтик, спрашиваю, ваш?
— Нет, тетя Лотта одолжила.
— Чего это вдруг?
— Я была у нее вчера вечером, а когда уезжала, начал собираться дождик.
— Вы приезжали к Шарлотте Генриховне, чтобы забрать серебряный флакончик вашей бабушки?
— Да.
— Зачем он вам так срочно понадобился?
—
— И он сейчас лежит у вас в сумочке?
— Н-нет.
— Не вынуждайте меня прибегать к обыску.
— Вы не посмеете!
— Конечно, не хотелось бы, — криво улыбнулся Иван Дмитриевич. — У вас там платочек, может быть, нечист или гребень в волосьях. Я не так воспитан, мадмуазель, чтобы шарить в дамских сумочках, но придется. Лучше бы нам не краснеть друг перед другом, но что поделаешь… Позвольте ваш ридикюль.
— Он там, — басом сказала Лиза, прижимая сумочку к груди.
— Я смотрю, вы им очень дорожите.
— Д-да.
— И кому же вы собирались передать эту реликвию?
— Н-никому.
— Понимаю, понимаю. Вы ввели в заблуждение папеньку, сказав ему, будто едете по больницам искать бабушку, а сами решили прогуляться по гавани в шесть часов утра. Покормить чаек, полюбоваться восходом. Так, Елизавета Семеновна?
Она молчала.
— Хватит, милая, — сказал Иван Дмитриевич. — Отвечайте, как называется корабль.
— Пожалуйста, я вас прошу! Обещайте мне, что…
— Название корабля!
— «Архангел Михаил».
— Когда он отплывает?
— Опоздали. Уже, наверное, отплыл.
Иван Дмитриевич обернулся к Гайпелю:
— Лошадей! Быстро!
За круглым окошком каюты плескалась вода, под ногами ритмично вздрагивал пол.
— Вишь, подсунули мне келью над самой машиной, — сказала Марфа Никитична.
Они с Иваном Дмитриевичем сидели вдвоем, Гайпеля и Лизу отправили на палубу, чтобы не мешались.
Флакончик лежал на столе. Он был величиной с большую грушу и такой же формы, только плосконький, как солдатская фляжка. Пробка, тоже серебряная, сделана в виде львиной головы с расквашенным от частого открывания носом. Серебро на боках не потускнело, но рельеф чеканки стерся от бесконечных чисток, линии размылись, выпуклости сгладились, так что стоило труда разглядеть в их узоре осененную дуплистыми русскими ветлами реку Иордань, Иоанна Предтечу с Иисусом на берегу, за ними горы, дорогу, ослика у воды, еще что-то из священной истории, в которой Иван Дмитриевич никогда не был особенно силен. В небе висели чуть заметные, как перед рассветом, звезды, но Большой Медведицы среди них он не нашел.
Евлампий рассказал, что полвека назад, еще до того, как Наполеон Бонапарт с двунадесятью языцами воевал Москву, покойный супруг Марфы Никитичны, Семен Яковлевич, отец Якова Семеновича и Семена Семеновича, дед Лизы, Кати и Оленьки, совершил хождение ко гробу Господню и в этом флакончике привез на родину святой иорданской воды. Теперь Марфа Никитична собралась туда же, но не пешком, как муж, не через туретчину и Кизилбашское царство, а на пароходе «Архангел Михаил». Собралась, да впопыхах забыла флакончик. Она предвидела, что сыновья добром не отпустят, и решилась на побег. Они ей оба надоели своими сварами, в замысел посвящена была только Лиза, чтобы рассказать обо всем отцу и дяде уже после того, как «Архангел Михаил» выйдет в море. На эту грохочущую, пропахшую дымом посудину Семен Яковлевич и ногой бы не ступил, а Марфа Никитична спокойно сидела над машиной, изрыгающей адский огонь, и готовилась ехать. За каюту заплачено было сто двадцать рублей. Капитан запросил полтораста, но в результате двухчасовой торговли три красненьких скостил. Эти деньги она раздала паломникам из сибирских староверов, которые своих кают не имели и ютились на палубе.
— Среди них скитская девушка есть, — рассказывала Марфа Никитична. — Лик ангельский, а сама тощая и все кашляет. Хочу ее к себе в келью взять. Вместе поплывем. И ей хорошо, тепло, и мне не скучно.
Они уже обо всем поговорили, Иван Дмитриевич все выяснил и сейчас молча смотрел на сидевшую перед ним старуху в черном салопе. О смерти младшего сына он ей так и не сказал. Зачем? Пусть плывет в счастливом неведении, незачем ей знать эту правду. Лиза тоже просила не говорить об этом бабушке.
До отплытия оставалось полчаса, досиживали последние минуты. Вообще-то «Архангел Михаил» должен был отчалить еще в субботу, но что-то на нем недочинили, чего-то недогрузили, помощнику капитана дали жалованья меньше, чем тот рассчитывал, а повару, наоборот, переплатили, и в итоге оба запили на берегу — один с горя, другой с радости. Словом, задерживались на четыре дня. Все эти дни Марфа Никитична слезно просила внучку привезти ей забытый дома флакончик, но Лиза, как понял Иван Дмитриевич, не хотела докучать убитой горем тетке и решилась лишь вчера.
— Думала, на Новый год и поплыву, — сказала Марфа Никитична. — Ан вишь как вышло! Надо было на англицком пароходе плыть, у их там порядок.
— На Новый год? — удивился Иван Дмитриевич.
— Я, соседушка, старую веру оставила, но как считала Новый год первого сентября, так и считаю. Ты сам посуди! Когда Господь райский сад сотворил, и Адама, и Еву, она чем соблазнилась? Чего молчишь? Отвечай.
— Яблоком, — сказал Иван Дмитриевич.
— Правильно, не картошкой мороженой. А разве яблоки-то в январе на деревьях бывают?
Марфа Никитична взяла свою клюку.
— Пойдем, что ли, наверх, Лизочку поцелую на прощание.
Вышли на палубу.
— Ну их всех, надоели! — говорила она. — Что Яшка, что Сенька, оба хороши! Каково матери-то смотреть, как они друг дружку ни с одним праздником не поздравят! На Пасху и то не поцелуются. А Нина с Шарлоткой их подзуживают. Ладно, Нинка еще туда-сюда, имеет уважение, а Шарлотка, стерва, ни в чем не уступит. Мух бить повадилась. Купила себе снаряд на ручке и шлеп, шлеп! Гоняется за ними, вся красная, смотреть мерзко. А меня с детства приучили, что мух обижать — грех.