Тривселенная
Шрифт:
— Если ты сейчас опять станешь сыпать именами, я выставлю тебя вон, — предупредил я.
— Не стану, — недовольно буркнул Ормузд и по пояс погрузился в пол, будто это были не доски, а вязкая болотная трясина. Я отступил на шаг, и взгляд мой был, должно быть, весьма красноречив, потому что Ормузд беспокойно огляделся, пытаясь понять причину моего недоумения, посмотрел мне в глаза и прочитал мысль так, будто она была высказана вслух. Мальчишка негромко рассмеялся и всплыл, доски пола будто выдавили его из себя, и мне стало жарко — то ли от нервного напряжения, то ли от пристального взгляда Ормузда.
— Ну
— Все тела притягиваются Землей, — сказал я, — но не проваливаются же сквозь твердый пол!
Ормузд похлопал по доскам рукой.
— Твердый, да, — сказал он, — но мысль обладает массой и, следовательно, имеет такое же ускорение свободного падения, как…
— Извини, — прервал я Ормузда, злясь на себя. — Боюсь, мне никогда не понять… Я чужой здесь. Я чужой здесь. Я чужой…
Должно быть, у меня началась истерика. Я бросался на стены, и они, будто живые, шахарались от меня, я хотел вышвырнуть Ормузда вон, и он спрятался, хотя в комнате не было ни одного места, где мог бы схорониться даже мышонок. Я хотел разбить голову если не о стену, то о край стола, и действительно набил на темени основательную шишку, но потом ощутил, как воздух вокруг загустел, а материальные предметы, напротив, размягчились, и комната стала напоминать палату психушки с поролоновыми стенами, у меня мелькнула мысль о том, что, возможно, все так и есть — я сошел с ума, и этот проклятый эпизод с убийствами Подольского, и Мельникова, и Алены, и Раскиной, и Абрама, наконец, привиделись мне в горячечном бреду, а теперь я начинаю приходить в себя в палате для душевнобольных, вот почему мне так тяжко, а Ормузд, несносный мальчишка, — всего лишь моя овеществленная совесть и ничего более.
Неожиданный жар опалил мне лицо — это был внутренний жар, и сжечь он мог разве что клетки мозга. Я знал это, но все равно мне стало страшно, я заслонился от жара руками, и тогда возникла картина, которую я уже пытался вызвать в своем воображении, но — не получалось.
Я стоял у стола в своей московской квартире, а навстречу мне поднималась с дивана Алена, глаза жены излучали страх, это излучение коснулось меня и воспламенило, я стал пламенем, и мысли мои стали пламенем, и пламенем стали мои руки. Алена в ужасе отшатнулась, и я бросился вперед, чтобы поддержать ее, иначе она упала бы на пол.
— Нет! — крикнула Алена.
Я коснулся ее груди своей ладонью, и на розовой коже расползлось черное пятно, будто тушь, пролитая из флакона.
— Нет! — теперь звучал наш сдвоенный крик, но все уже было кончено, Алена лежала на полу мертвая, глаза ее не излучали ничего, и я успокоился. А успокоившись, остыл. Я стал холоден, как астероид в межпланетном пространстве, и от холода сжался в точку. А сжавшись, исчез.
Я исчез из самого себя — там — и возник здесь. Я сидел в позе индийского факира на черной шершавой поверхности и не сразу понял, что это сгоревшие доски пола.
Комнаты не было. Дома не было тоже. Пепелище. Зола, черная пыль, шлак, оплавленные и обгоревшие части посуды и мебели.
— Интересно, —
Я обернулся — Ормузд стоял посреди того места, которое недавно было кухней, и держал в руке оплавленный предмет, бывший недавно чайником. На лице мальчишки осели черные сажевые пятна, и Ормузд выглядел неумытым трубочистом. Хламида его, впрочем, осталась такой, какой и была, — опрятной, тщательно уложенной и новой.
— Что? — сказал я, вложив в этот вопрос гораздо больше, чем мог бы выразить, даже произнеся речь.
— Если бы я не слышал твоего рассказа, — произнес Ормузд, отбросив сгоревший чайник, — то решил бы, что кто-то проводил ментализацию миров.
— Что? — повторил я с тупой настойчивостью.
— Что-что, — пробормотал Ормузд. — Ты слишком впечатлителен. Энергия воспоминаний… Ты ее не сдержал, да ты и не мог сдержать, как бы ты ее сдержал, если не знал даже, что она существует?
— Энергия воспоминаний? — повторил я.
— У тебя нет нужных инстинктов, — пояснил Ормузд, как ему казалось, вполне исчерпывающе. — Ты вспомнил, возник эмоциональный заряд, энергия воспоминаний — а у тебя ее накопилось не меньше миллиона энергентов, судя по произведенному эффекту… Эта энергия перешла, естественно, в материальное состояние и…
Он широким жестом обвел пепелище, на котором мы стояли.
— Теперь, — продолжал Ормузд, — городской голова потребует компенсации ущерба, а ты даже чашку восстановить не способен. Младенец.
Последнее слово он произнес с видимым презрением.
— Что я могу сделать? — пробормотал я.
— Иди за мной, — резко сказал Ормузд и, перешагнув через сгоревшую балку (Господи, — подумал я, — как мы оба не убились, когда обвалились перекрытия?), пошел прочь, поднимая башмаками черную смрадную пыль.
— Куда ты? — спросил я.
— Прочь из города, — бросил Ормузд через плечо. — Ученый прав, тебе нельзя здесь… И ждать утра нельзя. В дороге легче.
— Почему?
— Помолчи, Ариман, — сердито сказал мальчишка. — Не трать энергию мысли, лучше переведи ее в движение.
— Как? — не понял я.
Ормузд только застонал от моей непонятливости и ускорил шаг. Мы миновали несколько улиц. Люди, встречавшиеся нам, проходили мимо, будто ни меня, ни Ормузда не существовало в природе. То ли мальчишка обладал даром внушения, то ли каким-то непостижимым для меня образом сделал нас обоих невидимыми для постороннего взгляда.
Город закончился вдруг — последняя линия домов-одноэтажек, похожих на теремки. Дальше простиралось поле, покрытое травой. Впрочем, это была не трава, в чем я убедился сразу, примяв первые травинки. Стебельки, торчавшие из почвы, напоминали обрывки металлических проводов с зеленой изоляцией — они были такими же жесткими, и мне показалось, что в пятки от этих травинок бьют заряды, вызывая слабое покалывание. Я хотел было наклониться, чтобы рассмотреть травинки поближе, но Ормузд бежал, и я едва поспевал за ним. Покалывания в пятках будто сообщали мне энергию, подталкивали, помогали двигаться. Трава не пружинила, напротив, она сопротивлялась, но мне казалось, что я двигаюсь тем быстрее, чем активнее сопротивляются зеленые травинки-проводочки.