Тризна по князю Рюрику. Кровь за кровь! (сборник)
Шрифт:
— Нет, — прошептал он. — Господь милостив! У госпожи Ольвор есть защитники!
— Эт ты, что ли?
Розмич почти справился с треклятыми узлами и ждал только удобного случая свернуть шею гнусному предателю, а может, просто придушить той же верёвкой. Ноги оставались связанными, но с Ултеном готов справиться и голыми руками, а то и глотку перегрызть.
— Моя госпожа достойна лучшей доли, и я сделаю всё, чтобы она была счастлива!
Дружинник больше не скрывал веселья, издевался вовсю:
— Ради блажи какой-то бабы ты готов пойти наперекор своей вере и утопить руки в крови? Может, заодно и задницу ей полижешь, а? Вдруг от этого ещё счастливее станет?
Ултен отбросил и ковшик с водой, и лепёшку. Ладони сжались в кулаки, лицо стало мертвенно-бледным, но не от страха — от ярости.
— Это вы, язычники, разорители величайшей культуры, коя когда-либо была на этой грешной земле! Это ваш Орвар Одд сжёг монастырь со всеми моими братьями в отмщение за смерть только одного своего друга. Но милосердный Господь отвёл от меня смерть в те злосчастные дни и вдохновил на подвиг во имя веры…
— Ах! Ну, так бы и сказал! А то госпожа, госпожа! Нашёл кем прикрываться! Бабой! — расхохотался словен. — Так чем же ты, Ултен, отличаешься от нас, нехристей? Может, то было испытание, ниспосланное тебе твоим распятым богом? Сколько лет прошло, а ты всё это время помнил, знал, готовился, наслаждался мгновениями собственной будущей мести обидчику! Ты обвиняешь князя Олега во лжи, а сам-то? Не честней ли было вызвать его на поединок, на дрынах али на кулаках… Он не отказал бы тебе в такой любезности. Но ты трус, монах! Ибо знал, что Олег убьёт тебя раньше, чем притронешься к ножу или дубине. И ты решил уничтожить дело его жизни?!
— Было бы слишком просто для Олега умереть от кинжала или яда. Таких, как он, надо оставлять в одиночестве, полном одиночестве. Но меня спас всемогущий Господь, а кто спасёт его? Этот одноглазый старик-пьяница, который даже не закусывает? Я бы даже умолял Полата на коленях пощадить самого Олега! Но пусть он знает, что если бы не его гордыня, то и сестра Едвинда, и брат Гудмунд, и зять Рюрик, и дети его — все они были бы живы! — одержимо выговаривал кульдей. — Жаль, что и ты, преданный по-собачьи своему господину, издохнешь, словно пёс, в этом лесу, на гнилой хвое, если только Полат не отдаст тебя вепсам на растерзание. Милое дело, когда язычники режут язычников. Тогда и торжествует истинная вера. Мир становится чище и от грешных людей, и от ложных богов, имя коим бесы.
— Это в тебе бесы, Ултен! — проговорил Розмич насмешливо. — Может, твой Христос и точно страдал, и умирал в муках, но ты упоён своими муками и, как те ромеи, что распяли твоего бога, делаешь мир злее, темнее.
— Это я-то упоён? — прошипел кульдей. — Я страдаю, Розмич! Каждый мой день проходит в страдании! Но я должен! Обязан! Господь велит убеждать словом, да с вами словом не получается. И никогда не получится, потому что дикари! А раз так, то щадить вас незачем! Хороший пастух убивает больную овцу, чтобы уберечь от болезни стадо. Плачет, но убивает! Я тот же пастух!
— Дурак ты, — злорадно протянул Розмич и кинулся на кульдея.
Тот не ожидал, отстраниться не успел. Железные пальцы алодьского дружинника сдавили горло, сознание скотта начало меркнуть. Ещё мгновенье — и всё, свернёт шею.
Но белозёрцы оказались слишком проворны — заметили, подскочили. На голову Розмича опустилось увесистое полено. Прежде чем снова провалиться в пустоту, услышал забористую брань, почувствовал, как кто-то отдирает пальцы от монашьего горла. Не успел…
Подняться Ултен не мог. Стоял на карачках рядом с обмякшим телом пленного, хрипел. По щекам неудержимым потоком лились слёзы. Вокруг суетились белозёрские вояки. Кричали, бранились. Рядом лежал треснувший деревянный ковшик и злосчастная лепёшка — хлеб втоптали в грязь.
Ултен разевал рот, пытался глотнуть холодного воздуха, но всякий раз тщетно. Лёгкие жгло огнём.
«Я не убийца! — мысленно кричал он. — Я пастух!»
А лёгкие по-прежнему жгло. Судорога, сковавшая горло, не отпускала.
Кульдей бессильно завалился на землю, лицо стало красней переспелой малины, глаза едва не вываливались из орбит.
— Что с Ултеном? — громогласно спросил кто-то.
Ответа кульдей не расслышал. Собственный ли ужас заморозил горло или ненависть словена… уже неважно. Важно другое — не успевал он объяснить Розмичу самого главного!
Господь не осудит раба своего, Господь знает: монах действовал не только из мести. Он хотел помочь. И любимой госпоже Ольвор, и всему варварскому роду славян. Изгнать Одда. А куда — в Иной мир или другие земли — неважно.
Одд Стрелок должен уйти! Иначе словенское племя ещё долго не сумеет вырваться из тьмы бесовской веры. Яростный язычник, этот правитель не допустит послабления «поганьских идолов», а покуда они сильны, не узнать словенам благодати Истинного Бога, не услышать Его гласа.
Случись Второе Пришествие, вся Славия разом рухнет в подземные недра, в Пекло. Ни одна словенская душа не спасётся. Что может быть ужаснее?!
Кульдей хотел помочь… во имя Господа и ради спасения собственной души.
— Ултен? Да помер, кажись, со страха! Искренний был человек, хоть и поп, — сказал Ласка и прикрыл покойнику веки.
— Что поп, что не поп — всё одно на суд Велесов отправится, — заключил Борята.
Когда Полату доложили о смерти священника, он задумчиво поправил на пальце драгоценный перстенёк — Риона не поскупилась, да и кульдей не зажал, не присвоил подарочек — и приказал похоронить.
Как у этих диких скоттов положено поступать с телом после смерти, никто не знал, но что христиане своих не сжигают — слышали. Спросили Арбуя. Тот рассудил, что коли странный мужик в женских балахонах был священником, надо завернуть в бересту и подвесить на дерево. А дальше придёт бурый и всё сделает как должно. Так и поступили.