Тризна по князю Рюрику. Кровь за кровь! (сборник)
Шрифт:
— Ага… — в тон старику протянул Горян.
— Ну и славно!
Костер мерцал посреди площадки, изредка бросал в небо пригоршни искр. Чуть дальше — два боговых столба, огромных, затмевающих своей величиной любого, даже самого рослого человека.
Тот, что слева, с копьём, усатый, но безбородый. Исполин прижимает ладони к груди, а над ними блестит золотое солнце. Восемь лучей пронизывают колесо, расходясь во все стороны, и если прикрыть один глаз, начинает казаться, что катится яргой. Дажьбог окидывал мир добрым взором, и от взгляда этого становилось
Справа — другой, угрюмый. У этого борода серебряная, а усы позолочены и ноги, по всему видать, железные. На груди расцвел медью шестилистный цветок. В деснице — увесистый жезл, а в левой длани — камень драгоценный, каких ни один словен ещё не видывал.
Горян шепнул значительно, кивая на второго:
— Перун…
Добря и сам уже догадался. Да и кто ж из словен Перуна не знает? Ведь первый бог у пахаря, это его тучные небесные стада щедро орошают землю ливнями. И за порядком в роду следит, все ли по праву и обычаю. Это он хозяин вышнего огня, и потому здесь, возжигаемый от молнии, пламень горит неугасим.
Добря молчаливо стоял под пристальным взглядом издолба Громовержца.
«Эх, жаль, ничего на требу нету… — мысленно сокрушался он. — А к богам ведь с пустыми-то руками негоже приходить… Да и просить… если ничего взамен не дать…»
Зато Горяна такое положение дел явно не смущало. Стоял гордый, сияющий, губы беззвучно шевелились. Добря не знал, просит ли товарищ чего у грозового бога или хвалу возносит… а может, рассказывает о своих подвигах или заслугах.
«Хвала тебе, Перуне… — беззвучно проговорил Добродей. — Слава твоя среди людей велика… А я простой отрок, служу князю и тем, кому князь велит… И в жизни моей все хорошо. Только…»
По щеке поползла предательская слеза, мальчишка быстро смахнул капельку, покосился на Горяна — не заметил ли.
«Перуне… — снова начал он, — Я отрок, Добродеем кличут. И жизнь моя… хуже некуда. Я сам из Рюрикова города. Бежал. И тут вот… счастье боги дали, приняли меня в княжьи отроки. Осколод сам и принял. Но… — Мальчик сглотнул тугой комок в горле, зажмурился, пытаясь не пустить слезы. — Помоги. Все что захочешь для тебя сделаю. Только помоги!»
— Эй, ты долго ещё? — шепотом спросил Горян.
Добря встрепенулся, уставился на приятеля. Тот глядит снизу вверх, чешет пятерней белобрысую голову.
— Не, я все уже…
— И я. Давай тогда у подножья холма посидим? А то до вечера ещё далеко…
— Ладно, — пожал плечами, сделал шаг в сторону. Опомнившись, дернул приятеля за рукав, прошептал на ухо: — А может, жрецу помощь какая нужна? Старый он. Дров наколоть, воды принести. Давай спросим? А то мы и без треб на капище пришли, и вообще…
В глазах Горяна блеснули озорные огоньки, рот растянулся в широченной улыбке. В лице отрока Добря прочел обидное: «Ну и простофиля же ты!», сразу насупился.
— Ладно, идем отсюда, — буркнул Добродей и зашагал прочь с таким видом, будто прошлые слова изрек кто-то другой…
Солнце стало красным, как раскаленная сковорода, повисло над лесом. Возвращаться в город не хочется,
Горян без умолку рассказывает о походной жизни, изредка в его голосе проявляется такой задор, будто самолично во всем участвовал. На самом деле это пересказ услышанного от отца — старшего дружинника князя, который прошел с Осколодом весь путь. Правда, не от самого начала, не от варяжских берегов, а от Русы, но и это тоже очень долго… и почетно. А сам Горян, стало быть, почти земляк, чего там, Ильмерское море переплыть.
— А ещё батя рассказывал, как Осколод из-за моря пришел! Вот ему удивились! Вернее, сначала удивились, а после оскалились, что дружина на зимовку в Русе осталась.
— А что ваши? Бились с Осколодом?
— Не успели, а хотелось.
— Брешешь. Кто же супротив князя пойдет? Вот я видал, Вадим пошел, и его самого боги наказали.
— А кто знал, что он тоже князь? Пока разобрались… — с видом всезнайки протянул Горян, хотя сам ещё под стол ходил пешком, когда события случались.
Добря ухмыльнулся.
Горян пожал плечами, смутился, будто лишнее взболтнул:
— Теперь Осколод точно князь. А у князей, говорят, нет уже ни матерей, ни отцов, ни братьев. Ой, смотри!
Отрок чуть подпрыгнул, указывая в сторону неприметного домишки. Добря проследил взглядом, прищурился, рассматривая ветхие бревна, крышу, которая готова съехать набок, мутные окошки. А вот крыльцо было новехоньким, ступени белые, ещё не успели почернеть на солнце. На последней ступеньке сидел мальчишка лет пяти и старательно ковырял рану на коленке.
Добря тут же ощутил себя очень взрослым, спросил, нарочно припуская в голос мужицкого баса:
— И че? Пацан как пацан…
— Да не… Я там только что твоего батю видел.
— Как это?
— Да вот так.
Добродей кожей чувствовал подвох, а вот отчего сжались кулаки, и сам не понял:
— Ты-то моего батю в глаза не видел! Почем знаешь, будто это он был?
— Да видал я… мы все видали. И не раз. Когда вы только в Киев пришли и после, когда на сторожевую башню смотреть бегали… Да и за тобой-то в первое время тоже приглядывали…
— Следили! — выпалил Добря, кулаки зачесались так, что едва утерпел не пустить их в дело.
— Ой, да не ершись! Конечно, следили. Ты ж чужак, мало ли чего от тебя ждать. Зато теперь вот… Не знаю, как другие, а я… Ну как-то… Ну… Короче, есть за что уважать. Вот!
Добродей вздохнул так глубоко, что легкие чуть не разорвало в клочья. Стоял как громом пришибленный, не знал, радоваться ему или плакать.
Еще недавно Осколод мог бы сказать, что у него хорошая, добрая Удача. За тяготы детских лет, за обиды юности, за то, что не согнулся и посмел бросить вызов грозному морю и промозглым ветрам, казалось, боги вознаградили его.