Троцкий. «Демон революции»
Шрифт:
Троцкий понимает, что без общего подъема культуры социализм немыслим: «Туберкулез, сифилис, неврастения, алкоголизм – все эти болезни и многие другие широко распространены в массах населения. Надо оздоровлять нацию. Без этого немыслим социализм. Надо добираться до корней, до источников. А где источник наций, как не в матери? Борьбу с беспризорностью матери – на первое место!»{103} Троцкий видит, что революция в быту охватывает множество сфер, участков, областей: семья, язык, привычки, грамотность, общение, «смычка» города и деревни, кинематограф, торговля, печать, школа, литература, искусство…
На собрании рабочих обувной фабрики «Парижская коммуна» приняли решение «уничтожить ругань», а тех, кто не подчинится, – «воспитывать газетой и штрафом». Троцкий тут же откликается статьей в «Правде», озаглавленной «Борьба за культурность речи». Здесь он, как всегда, попытался дать классовое объяснение сквернословию на Руси. «В российской брани
Очень часто Троцкий, решительно выступая против дремучего, невежественного, темного, архаичного, явно переоценивал возможности революционной «цивилизации». Так, например, он не раз выступал устно и в печати за «новую советскую обрядность». Родившаяся «революционная символика рабочего государства, – писал Троцкий, – нова, ясна и могущественна: красное знамя, серп и молот, красная звезда, рабочий и крестьянин, товарищ, интернационал. А в замкнутых клетках семейного быта этого нового почти еще нет…» Далее Троцкий советовал поддерживать все новое, что рождается в бытовой обрядности. «Есть среди рабочих движение за то, чтобы праздновать день рождения, а не именины, и называть новорожденного не по святцам, а какими-либо новыми именами, символизирующими новые близкие нам факты, события или идеи. На совещании московских агитаторов я впервые узнал, что новое женское имя Октябрина приобрело уже до известной степени права гражданства. Есть имя Нинель (Ленин в обратном порядке). Называли имя Рэм (революция, электрификация, мир). Способ выразить связь с революцией заключается также и в наименовании младенцев именем Владимир, а также Ильич и Даже Ленин (в качестве имени), Роза (в честь Люксембург) и пр. В некоторых случаях рождение отмечалось полушутливой обрядностью, «осмотром» младенца при участии фабзавкома и особым протокольным «постановлением» о включении новорожденного в число граждан РСФСР. После этого открывалась пирушка»{105}. Троцкий поддерживал эти революционные вульгаризмы и предлагал активнее создавать новые формы обрядности. «Не всякая выдумка окажется удачной, не всякая затея привьется. Что за беда? Необходимый отбор будет идти своим чередом. Новая жизнь усыновит те формы, которые придутся ей по душе…»{106}
Следует признать, что большинство замыслов Троцкого, как и следовало ожидать, было обречено на неудачу. Обряды, обычаи, нравы, формировавшиеся веками, нельзя отменить с помощью «выдумок» и «затей», как надеялся Троцкий. Нравственная обрядность имеет глубокие истоки в толще народного самосознания, истории, традиций. Даже прогрессивные идеи, связанные с облегчением судьбы женщины, победой над алкоголизмом, сквернословием, хамством, не получили своего развития, на что так надеялся Троцкий. Однако нельзя не видеть, что то, против чего он так настойчиво боролся – бескультурье широких масс, – послужило одной из духовных основ утверждения уродливой разновидности политического цезаризма – сталинского единовластия.
Борьба за «культурничество» не могла идти успешно без широкой поддержки интеллигенции. А она, повторюсь, в основной массе встретила Октябрь враждебно. Многие по убеждению примкнули к лагерю белых и разделили их трагическую судьбу. Сотни тысяч испили до дна горькую чашу политической эмиграции. Оставшиеся назывались подозрительно-насмешливо – «спецами» и были низведены в значительной своей части до простых исполнителей воли партийных функционеров, часто невежественных, но воинственно нетерпимых.
И хотя в окружении Ленина было много весьма интеллигентных людей, но на более низких уровнях господствовали революционные «выдвиженцы», малообразованные революционеры «из народа». Уровень их политической, нравственной, да и вообще духовной культуры был, как правило, довольно низким. По крайней мере в первое десятилетие Советской власти слова «интеллигент», «интеллигенция» (прибавлялось «гнилая») часто употреблялись как уничижительные. На протяжении многих лет сохранились неприязнь и недоверие к старой интеллигенции, которая в конце 30-х годов прошла через горнило чудовищных сталинских чисток. Но один из зловещих сигналов надвигающейся беды для творческой интеллигенции прозвучал еще при Ленине: высылка большой группы видных представителей российской культуры за рубежи родины.
Несмотря на победу в Гражданской войне, положение Советской России не было прочным. Кроме внешней угрозы, внутренних бунтов и брожений, большевистские руководители видели угрозу строю и со стороны
Вот как вспоминает об этом времени один из изгоев, оказавшихся за стенами отечества не по своей воле, Николай Александрович Бердяев.
Описывая свои аресты и в конце концов высылку (хотя, по словам философа, он вел с коммунизмом «не политическую, а духовную борьбу»), Бердяев делает вывод: «В стихии большевистской революции и в ее созиданиях еще больше, чем в ее разрушениях, я очень скоро почувствовал опасность, которой подвергается духовная культура. Революция не щадила творцов духовной культуры, относилась подозрительно и враждебно к духовным ценностям. Любопытно, что когда нужно было зарегистрировать Всероссийский Союз писателей, то не оказалось такой отрасли труда, к которой можно было бы причислить труд писателя. Союз писателей был зарегистрирован по категории типографских рабочих… Миросозерцание, под символикой которого протекала революция, не только не признавало существование духа и духовной активности, но и рассматривало дух, как препятствие для осуществления коммунистического строя, как контрреволюцию. Русский культурный ренессанс начала XX века революция низвергла, прервала его традицию»{107}.
Бердяев вспоминал, что после условного наказания за свои идейные убеждения он был отпущен. «Лето 22-го года мы провели в Звенигородском уезде, в Барвихе, в очаровательном месте на берегу Москва-реки, около Архангельского Юсуповых, где в то время жил Троцкий… Однажды я поехал на один день в Москву. И именно в эту ночь, единственную за все лето, когда я ночевал в нашей московской квартире, явились с обыском и арестовали меня. Я опять был отвезен в тюрьму Чеки, переименованную в Гепеу. Я просидел около недели. Меня пригласили к следователю и заявили, что я высылаюсь из советской России за границу. С меня взяли подписку, что в случае моего появления на границе СССР, я буду расстрелян… Это была странная мера, которая потом уже не повторялась. Я был выслан из своей родины не по политическим, а по идеологическим причинам. Когда мне сказали, что меня высылают, у меня сделалась тоска. Я не хотел эмигрировать и у меня было отталкивание от эмиграции, с которой я не хотел слиться»{108}. Через несколько недель на палубе парохода, отходившего в Германию, стояли, вглядываясь в удаляющийся навсегда родной берег, Николай Бердяев, Питирим Сорокин, Федор Степун, Николай Лосский, другие деятели русской культуры и мысли. Одних высылали, другие уехали сами. Только одних известных писателей за рубежом оказалось – легион… А. Аверченко, М. Алданов, К. Бальмонт, П. Боборыкин, И. Бунин, З. Гиппиус, В. Крымов, А. Куприн, Д. Мережковский, Б. Савинков, Игорь Северянин, А. Толстой, Н. Тэффи, Д. Философов, Саша Черный, Л. Шестов и многие другие рассеялись по белу свету. Бердяев написал горькие и жестокие, как приговор, строки: «Русская революция была… концом русской интеллигенции… В русском коммунизме воля к могуществу оказалась сильнее воли к свободе»{109}. Трагична и горька судьба революции, которая боится духовной мощи своих соотечественников…
Объясняя мотивы решения советского руководства о насильственной высылке деятелей культуры за рубеж, Л. Троцкий в своей беседе с иностранными корреспондентами убежденно говорил: «В случае новых военных осложнений… все эти непримиримые и неисправимые элементы окажутся военно-политической агентурой врагов, и мы предпочли сами в спокойный период выслать их заблаговременно, и я выражаю надежду, что вы не откажетесь признать нашу предусмотрительную гуманность»{110}.
«Гуманность» большевиков была жестокой. Но в неприятии социалистической революции большевистские лидеры увидели лишь опасность, а не пророческое предупреждение. Троцкий, как всегда, когда речь шла о главном деле его жизни, был категоричен: «Быть вне революции – значит быть в эмиграции»{111}. Весной 1918 года Горький встретился с наркомом просвещения Луначарским в присутствии ряда деятелей культуры: они попросили дать возможность им самим создавать свои союзы и общества и руководить собой «без вмешательства политики». Луначарский ответил в духе линии ЦК партии: «Мы были против политического Учредительного собрания, тем более мы против Учредительного собрания в области искусств»{112}. Заявление красноречивое. Как мы знаем, никаких «учредительных собраний» в области культуры не будет, за исключением санкционированных милостиво свыше и находящихся под недремлющим оком Агитпропа ЦК.