Троцкий. Книга 1
Шрифт:
Вместо заключения Пленник идеи
Революционеры поклоняются будущему, живут прошлым…
Н. Бердяев
Троцкий всю жизнь мыслил категориями эпох, континентов и революций. Когда он выступал перед тысячными толпами рабочих, крестьян, красноармейцев и, зажигаясь, говорил, говорил, то создавалось впечатление, что своей речью он приближал будущее. В своих речах революционер не лукавил, его вера в сказанное была неподдельной.
Выступая 24 октября 1918 года в городском парке города Камышина при большом стечении жителей и красноармейцев, Председатель Реввоенсовета, стоя в царском автомобиле [35] , энергично жестикулируя руками, бросал в толпу зажигательные слова: «…мы создадим свое царство труда, а капиталисты и помещики
Троцкий верил тому, что говорил. Он был убежден, что в исторической ретроспективе все жертвы будут оправданны приходом этого самого «царства свободы». Иногда в своем фанатичном увлечении идеей, которой он посвятил всю свою жизнь, без остатка, Троцкий договаривался до страшных вещей. Встречаясь за несколько недель до приезда в Камышин с партийцами и работниками советских учреждений в драматическом театре Казани, Предреввоенсовета заявил:
– Мы дорожим наукой, культурой, искусством, хотим сделать искусство, науку, со всеми школами, университетами доступными для народа. Но если бы наши классовые враги захотели нам снова показать, что все это существует только для них, то мы скажем: гибель театру, науке, искусству. ( Аплодисменты. Голоса: «Правильно, верно!» )
А Троцкий продолжал:
– Мы, товарищи, любим солнце, которое освещает нас, но если бы богатые и насильники захотели монополизировать солнце, то мы скажем: пусть солнце потухнет и воцарится тьма, вечный мрак!{2}
Гром аплодисментов в прокуренном революцией зале, думалось, и впрямь ввергнет все во «мрак». Человек в кожаной куртке, казалось, волен и способен свершать невозможное. Пьянящая власть Идеи захватила не только Троцкого, но и миллионы людей. Одни привыкли всегда чему-то верить. Другие видели в революционном идоле шанс изменить мир к лучшему. Третьи были просто захвачены исторической инерцией глубокого излома.
Мощный интеллект Троцкого опирался не только на энциклопедические знания, но и на огромную веру. Революционер с порога отвергал веру религиозную. Он верил лишь в революцию. Только в нее. Эта вера не имела и не имеет глубокого рационального обоснования.
Его перу принадлежит множество книг и статей, но в них не раскрыты причины его фанатичной веры в марксизм, революцию, их мессианское предопределение. Бердяев задает вопрос: «Почему Троцкий стал революционером, почему социализм стал его верой, почему всю жизнь свою он отдал социальной революции?»{3} Это нигде в его трудах не раскрыто. Но можно предположить, что вера, «перешагивая» через какой-то рубеж рационального обоснования, близка к фанатизму. Все устремления человека, его мысль, воля, чувства направлены в одну сторону, в данном случае – в сторону революции. В такой целеустремленности – огромная внутренняя духовная сила, но в ней и великая слабость. Сила потому, что именно такие люди способны повлиять на человеческое бытие, а слабость, потому что все они – пленники этой идеи. Они не в состоянии измениться, адаптироваться к новым условиям. Для людей этого типа марксизм – революционная религия . Но такие революционеры верят не в общечеловеческие ценности, библейские заповеди, а в постулаты диктатуры пролетариата, классовой борьбы, в безраздельное господство одной партии.
Подобный духовный плен держал не одного Троцкого. Вся большевистская партия и ее наследники по сей день не могут полностью освободиться от оцепенения догм. Процесс этот идет медленно, противоречиво, зигзагами. Например, в политике давно нужно было отказаться от коммунистической идеи как одной из величайших Утопий в истории человеческой цивилизации и оставить ее, может быть, лишь общественной мысли. Истоки этой идеи – в христианстве, в вековых стремлениях людей к справедливости, равенству, счастью. Троцкий и другие лидеры большевизма были прежде всего революционерами-идеологами. Здесь коренится один из исходных пунктов не только их непреходящей слабости, но и грядущего поражения.
Защитники коммунистической
Троцкий был, повторюсь еще раз, пленником коммунистической идеи. Слова, написанные революционером 27 февраля 1940 года в его завещании, не являются данью ритуалу: «Моя вера в коммунистическое будущее человечества сейчас не менее горяча, но более крепка, чем в дни моей юности». Каковы последствия этого «плена»? Почему слепое, фанатичное следование идее ведет к поражению? В чем это выразилось у Троцкого?
Прежде всего Троцкий признавал только социальную революцию и презирал реформизм. Он никогда не сомневался в истинности ленинских слов: «Переход государственной власти из рук одного в руки другого класса есть первый, главный, основной признак революции как в строго научном, так и в практически-политическом значении этого понятия»{4}. Историческая ущербность этого определения заключается в том, что здесь речь идет о господстве класса, а не народа. А на путях господства одного класса над другими справедливости достичь нельзя. Время революций истекает, хотя, видимо, они еще останутся в жизни общества, особенно находящегося на низком уровне социально-экономического развития. На пороге нового тысячелетия становится очевидным, что с помощью социальной реформы можно добиться неизмеримо большего. Да и сами революции конца XX века все больше трансформируются в сторону ненасильственных реформ, что дает основание журналистам именовать их «нежными», «бархатными» и т.д. В идеологии большевизма эта эволюция отвергалась с порога. Троцкий был одним из наиболее последовательных сторонников «традиционного», насильственного решения мировых проблем. Незадолго до своей гибели он по-прежнему утверждает: «Единственным достойным путем развития человечества является путь социалистической революции»{5}. Да, до конца своих дней он был в плену Идеи. Но этот плен был его свободой… Он сам выбрал эту дорогу.
Идеологический плен, в котором находился Троцкий и другие большевистские лидеры, связан с абсолютизацией роли насилия, милитаризма, вооруженных сил. Конечно, можно говорить, что революции прошлого всегда кровавы. Большевики нередко были вынуждены отвечать силой на вызовы контрреволюционных сил. Постановлению СНК «О красном терроре», принятому 5 сентября 1918 года, сопутствовал целый ряд террористических актов против видных деятелей партии большевиков. Насилие было возведено в страшную норму, обязательный атрибут советской жизни. Даже производство уже не мыслилось без насилия.
В своем проекте тезисов к IX съезду партии «Очередные задачи хозяйственного строительства» Троцкий пишет, что необходима «планомерная, систематическая, настойчивая и суровая борьба с трудовым дезертирством, в частности – путем публикования штрафных дезертирских списков, создания из дезертиров штрафных рабочих команд и, наконец, заключения их в концентрационный лагерь»{6}. То, что нам оправдать трудно, но можно понять, со временем превратится в обычный «метод социалистического строительства». Вот что докладывал Л.П. Берии о лагерных делах министр внутренних дел С.Н. Круглов в марте 1947 года: «Потребность строек во втором квартале – дополнительно 400 тысяч человек. Необходимо выделить Дальстрою – 50 тысяч человек, БАМу – 60 тысяч, спецстрою – 50 тысяч, лесным лагерям – 50 тысяч, Воркуте – Ухте – Норильску – 40 тысяч и на покрытие убыли [36] – 100 тысяч человек. Прошу дополнительных обязательств по поставке рабочей силы на МВД СССР в ближайшее время не возлагать»{7}. Несмотря на потрясающие масштабы и размах репрессий, «рабов» не хватало. Такова логика насилия: от милитаризации труда, «штрафных рабочих команд» к индустрии ГУЛАГа.