Трое и весна
Шрифт:
Сегодня же поверил. Особенно тогда, когда оказался на полу, больно ударившись спиной о здоровенный чугун. В сердцах пнул тот чугун ногой и понял: это я и во сне болтаю ногами, точно кручу педали. Чугун ещё гудел обиженно, а я, уже позабыв о нем, припал к окну.
Тучи шустро убегали за далёкий горизонт, и в небе победно голубела приплюснутая луна.
Торопливо натягивая брюки и рубашку, я краем уха услышал разговор за окном. Разговор касался меня, и я замер, прислушиваясь.
— Вы посмотрите, — гордо говорила кому-то мать, — каким
— Да, — подтвердил и отец. — Мы лишь, так сказать, морально поддерживали его и кое-что купили ему. Да и то тайком…
«Хорошенькое «кое-что», — благодарно улыбнулся я. — И пусть побольше с вашей стороны будет таких тайн и «кое-чего», — от души пожелал им.
Но велосипед я все-таки огородами выкатил на другую улицу. В такую грязь родители могли и не выпустить меня из дома.
Над селом уже сгущались сумерки. Но они не очень волновали меня: до парка недалеко, дождь выбелил дорожку, луна щедро набросала на неё голубые пятна, а редкие лужи сияют разлитой синькой. Хорошо! Если бы это в поле, обязательно запел бы свою любимую «Песенку о весёлом ветре». Ну, а в селе с моим голосом лучше помолчать…
А в парке… Ну думал я, какой сюрприз ожидает меня в этот чудесный, свежий, пахучий вечер!
Дорожка чёрная, по сторонам её густые деревья склонились, спрятали её от луны.
Но хлопцы включили динамки. Носятся, кромсая тонкими лучами темноту, соревнуются, у кого сильнее бьёт фара.
А чем мне соревноваться? Правда, я сгоряча выхватил фонарик. Держу его в одной руке, второй с горем пополам правлю.
Пока не зацепился о коварно торчащий корень и не шмякнулся в холодную мокрую траву. А потом пришлось перепахать эту траву коленями в новых брюках, разыскивая фонарик.
Мой праздник был напрочь испорчен. И я, опустив голову, медленно двинулся домой.
И тут в парке как раз заиграл духовой оркестр. Он играет всего лишь один день в неделю, по воскресным дням, зато так здорово, что всему селу слышно. И все ринулись к немного подсохшей танцевальной площадке.
Цена света
«Где бы достать фару?» — вертелся я на лавке. Даже мать забеспокоилась, неслышно встала, пощупала мой лоб рукою. «Уж не простудился ли наш хлопчик под дождём?» — услышал я её взволнованный шёпот.
О, это было бы полбеды! Простудился — отлежался бы. А вот как достать фару? Сама она не придёт.
И я пошёл за фарой.
Моя мать часто говорит: «До того с вами голову заморочишь, что к колодцу с корзиной побежишь». Наверное, сама придумала, из собственного опыта взяла эту присказку. И метко.
Разве бы я пошёл, к примеру, в другое, более или менее спокойное время к Андрею Козлёнко просить фару?.. Нет, он не жадина. Просто фара есть фара. Как с ней расстанешься? Даже если и потерялась динамка.
Андрей терпеливо выслушал мои пылкие заверения, что ему, мол, фара ни к чему, что на его велосипеде она только глаза мозолит, что, наконец, его фара без динамки торчит на руле, как стоп-сигнал на зайце…
И тут, при упоминании о зайце и стоп-сигнале, Андрей нахмурился. Брови его сурово сошлись на переносице.
Пришлось поскорее вскочить на свой бесфарный велосипед и помчаться куда глаза глядят от Андрея…
Склонившись на плетень, я грустно смотрел во двор нашего соседа — шофёра Петра Ковальчука. Не на машину, а так просто. И в моей голове почему-то вертелась несуразная мысль: «Вот бы мне такую фару, как у «газона». До поворота улицы, а может, и до конторы колхоза добила бы…»
Фары «газона» искрились под солнцем, щедро разбрызгивая горячие блёстки, долго мешали мне, не давали заметить другую фару, поменьше. Эта фара, запрокинутая зачем-то вверх, держалась на руле прислонённого к крыльцу велосипеда дядьки Петра. Минуту я с надеждой смотрел на неё, а потом принялся осторожно ощупывать глазами переднюю и заднюю вилки велосипеда.
«Нету, — выдохнул наконец я с облегчением, — нету динамки!..»
Но тут наперехват этой радостной мысли кинулась другая, ироничная, и удержала меня на месте.
«Погоди, так он тебе и отдаст! Вспомни, как в прошлом году…»
В прошлом году было… не забудешь.
Дядька Петро возил зерно из соседнего села Гурбинцы на элеватор. Близко, каких-нибудь двадцать километров. Так нет же, сколько я ни просил, сколько ни умолял — ни разу не взял в рейс. И пусть бы причина была серьёзной, а то: «Мал ещё! А на дороге выбоины, мостик на честном слове держится. Вон Иванко Маркоцупов выпал из кузова — чуть не разбился насмерть…» Разве ж я Иванко-раззява?
После этого я с ним не здороваюсь. Конечно, не прохожу молча мимо дядьки Петра, а как увижу — обхожу стороной. Вот и не надо здороваться…
Дядька Петро, мурлыча себе песенку под нос, выглянул из сеней, и я быстро присел за плетень. А он, осмотревшись, зачем-то прошёл к цветнику. Нагнулся, громко понюхал. Потом что-то поискал руками, выбросил стебельки бурьяна.
«Вот так так, — растерялся я. — Как женщина… цветы пропалывает…»
А когда дядько Петро поднялся и я увидел его красное нахмуренное лицо, понял, что рассчитывать не на что. И побрёл домой, сердито приминая рвущийся из земли спорыш.
До обеда сердился на шофера и после обеда. А под вечер меня снова потянуло к плетню.
Что дядька Петро здесь, мне поведали его ноги. Они выглядывали из-под кабины и подробно рассказывали, что там делает шофёр. Вот он что-то откручивает, напрягаясь, — и ноги неспокойно задвигались, упёрлись каблуками в землю, словно хотели помочь рукам. А сейчас дядька что-то ставит на место медленно, осторожно — и ноги замерли, чтоб не помешать неловким движением… Однако то «что-то» не стало на место — и ноги досадливо засуетились…