Трое спешат на войну. Пепе – маленький кубинец(Повести)
Шрифт:
Гашвили выбил сорок пять и стал чемпионом. Но я не хочу думать о том, что выбил бы сорок шесть. Это же нечестно — так думать и жалеть о том, что сделал. Значит, плохое во мне сильнее. Я стал внушать себе, что моя десятка в Вовкиной мишени — случайность. В свою мишень я бы выстрелил хуже. Все равно Гашвили был бы чемпионом.
Я подбежал к Ладо и пожал ему руку. Он улыбается, скромно опуская черные грузинские глаза.
Комбат подошел к Гашвили. На ладони у него лежали пять патронов.
— Держи, Ладо! Попробуем, кто больше выбьет.
— Что
Комбат похлопал Гашвили по плечу и сказал:
— Красноармеец всегда должен думать о победе, а не о поражении.
Комбат взял винтовку, сделал два шага к деревянному настилу и лег. Нет, не лег, а упал мгновенно.
— Учитесь, — сказал старшина.
Тут же раздался первый выстрел. Гашвили даже и лечь не успел, а комбат уже выстрелил второй раз. Гашвили нажал на курок два раза, а комбат уже поднялся с настила и отдал старшине винтовку.
Комбат неторопливо вынул папироску, крутанул колесико зажигалки и смачно затянулся. От улыбки веселые ямочки появились на его щеках.
Как только Ладо кончил стрелять, все побежали смотреть мишени. У комбата было сорок восемь, у Гашвили только сорок.
— Вот что значит настоящий воин, — сказал старшина, показывая нам мишень комбата. — Он раньше всех ляжет на позицию, быстрее всех выстрелит и точнее всех попадет. Фрицу капут.
Мы влюбленно смотрели на комбата.
Удивительный парень Вовка! Каждый день он по-новому открывается, хоть я его знаю как облупленного.
И вот попробуй Вовку пойми. Ученье ему дается тяжело, еле живой ходит, а Нину из головы выбросить не может. Каждое утро к дежурному бегает — письма спрашивает.
Писем нет. А уж как он перед ней тогда расшаркивался…
— Я провожу тебя до госпиталя, — сказал Вовка Нине, когда мы вышли из военкомата.
— Зачем? — воскликнула Нина, а сама обрадовалась. — Тебе проездные документы получать нужно, сухой паек.
— Николай все сделает, — начальственно сказал Вовка и отдал мне свои бумажки. — Я пойду с Ниной. Пусть в госпитале знают, что Нина не одинока — у нее есть друзья.
Я улыбнулся и пошел получать сухой паек и проездные документы.
В общем, мне было обидно. Такой день! Исторический день в нашей жизни. Сесть бы рядом, поговорить, помечтать по-мужски, а он бросил меня и с девчонкой марш!
Уже под вечер Вовка вернулся вместе с ней. Они держали друг друга за руку, как Ромео и Джульетта. Они не видели никого вокруг. Кажется, не замечали даже меня, будто я пешка или чурбан какой. Они смотрели друг другу в глаза и только изредка шептали слова.
— Я буду ждать твоего письма, — говорил Вовка.
Нина утвердительно кивала, и глаза ее излучали океан нежности.
Так они не расставались до полуночи, пока наш поезд не пришел. Вовка взял из моих рук наш сухой паек и отдал его Нине. Он неумело поцеловал ее в щеку. Она заплакала…
А теперь не пишет. Злая штука —
Вовка решил сам написать письмо. Вчера он раздобыл канцелярский лист бумаги, заточил карандаш. Мыслей у него, конечно, полна голова — садись и списывай. Но когда этим заниматься! В сутках двадцать четыре часа. Семь из них мы спим, остальные учимся бегать, ползать, скакать, стрелять, разбирать миномет.
Сейчас мы шагаем на политзанятия в красный уголок. Перед входом висит лозунг: «Командир Красной Армии должен быть политически грамотным».
Лейтенант Петухов уже поджидает нас. Вид у лейтенанта не военный. Лицо худое, очки на носу, выправки никакой, даже гимнастерку под ремень заправить как следует не может. Он раньше лектором в райкоме работал.
Мы громко кричим:
— Здравия желаем, товарищ лейтенант!
Садимся.
Лейтенант достает из кармана бумажку
— «На всех фронтах, от Баренцева до Черного моря, — начинает лейтенант, — наши войска ведут оборонительные бои, уничтожая живую силу врага и технику. Крупный успех бойцы Красной Армии одержали под Ельней, нанеся врагу сокрушительный удар. Успешно развиваются бои под Москвой. Ленинградцы грудью стоят на защите своего родного города».
Читает лейтенант неважно, ударения в словах не точно делает, но с каким трепетом мы слушаем его. Есть ли для кого-нибудь сейчас документ важнее сводки Совинформбюро! Мы ее слушаем каждый день. Она для нас как молитва, как лучший стих, как утренняя песня. В ней вся наша жизнь, и не только наша.
Мы слушаем сводку и мысленно чертим на географической карте линию фронта. По всей этой линии— люди в окопах, разрывы снарядов, грохот орудий, пожарище, стоны раненых и громкое «ура». Где-то на этой линии в окопе мой отец: в шинели, в шапке, в новых валенках. Он стреляет по врагу. И может быть, неподалеку от него воюют Вовкин отец и отцы других ребят, братья и сестры.
Мы с Вовкой послали письма домой, а ответа нет. Как они там живут? Где наши отцы воюют? Проклятая неизвестность!
Но ничего! Скоро мы найдем свое место на фронте. Это главная наша цель и мечта. Вот только освоим военную науку, получим звание, и тогда — держитесь, фрицы! Мы вам покажем, где раки зимуют. Может, я и отца встречу.
Лейтенант кончил читать сводку, сел за стол, покрытый красной материей.
— Тема сегодняшнего занятия — коллективизация, — говорит лейтенант. — Наша партия начала проводить ее в тысяча девятьсот двадцать девятом году…
Нам с Вовкой все это было известно. В школе проходили. Может быть, для тех, кто пять-шесть классов кончил, это в диковинку звучало. Я видел, как Вовка вынул лист бумаги, карандаш, попросил у Гашвили книгу, положил на нее бумагу и стал украдкой писать письмо.
Я осмотрелся. Старшина сидел сзади. Ему меня не видно. Я уперся плечом в Вольнова, и скоро слова лейтенанта уже не попадали в мой мозг, а только ударялись в уши.
Глаза потихоньку слипались. Речь лейтенанта превратилась в журчащий ручеек, под звук которого хорошо спится.