Трое спешат на войну. Пепе – маленький кубинец(Повести)
Шрифт:
— Заходи, гвардеец, — сказал он. — Чайку хочешь?
Я сел за стол и покраснел. Сам не знаю почему. Может, потому, что командир полка говорил со мной как с равным, или потому, что необычным мне показалось предложение выпить чайку на передовой.
— Держимся, — сказал подполковник, наливая мне в кружку чай. — Уже второй месяц держимся на этом пятачке. Чего они тут против нас не делают! По восемь раз в день в атаку ходят. А мы держимся. Справа еще один полк есть. Только название — полк. Дай бог, батальон насчитаешь. А пополнение
Я пододвинул кружку и положил сахар.
— Здорово работают ваши «катюши», — сказал подполковник. — Без них нам бы туго пришлось. Как дадут залп — у фрицев штаны мокрые. Боятся до смерти. Снарядов-то достаточно привезли?
— Есть.
— Это хорошо! Да ты пей чай.
Я выпил полкружки. И опять смущенно молчал.
— Чувствуй себя как дома, — сказал подполковник. — Народ у нас в пехоте, сам знаешь, простой.
Подполковник еще налил себе чаю в большую чашку с красными цветочками.
В землянке у него было уютно. У стены железная кровать. Немецкая спиртовка, в которой нежно-голубым огоньком горели квадратики сухого спирта. У кровати на тумбочке книги и журналы. Мне показалось это странным: «Неужели здесь, на передовой, книжки читают?»
Над кроватью висела небольшая фотография в рамочке. Женщина, и на коленях у нее мальчик лет восьми.
— Это мои, — сказал подполковник, отхлебывая чай. — В Саратове живут. Сын Андрейка первый класс кончил. — Хмурое и усталое лицо подполковника посветлело. — Сынишка, наверное, сейчас змеев клеит, на пруду рыбу ловит… А ты сам-то откуда?
— Из Москвы!
— Москва… — протянул подполковник. — В академии там учился. В Большой театр ходил, в Третьяковскую галерею. Теперь это как в сказке. Но когда мы им, сволочам, сломаем шею, все будет, как прежде.
— Я тут не один из Москвы, — смущенно начал я, — у меня есть друг, лейтенант Берзалин, тоже начальник разведки. В соседний полк должен прибыть.
— А у меня в полку ни одного саратовского нет. Из многих городов есть, а из Саратова нет. Может, из пополнения саратовский объявится. А когда земляк рядом, как-то повеселее.
— Вы не можете, товарищ подполковник, узнать по телефону: добрался мой друг до места? — попросил я.
— Это мы сейчас! — Подполковник покрутил ручку телефонного аппарата.
— Дайте третий! Здоров! Как у тебя? Тихо? Теперь мы с огурцами. По легче будет. Пришли к тебе ого родники? От наших привет передай. До завтра! Прибыли.
— Далеко от нас?
— Тут все рядом! Но напрямик идти опасно. Немцы всё под прицелом держат. Завтра сам разберешься. С тобой сколько народа пришло?
— Трое.
— Эй, Жигаркин! — крикнул подполковник, и в дверях появился ординарец. — Тут четверых гвардейцев в большой землянке размести. — И опять подполковник обратился ко мне: — О делах завтра поговорим. Днем мы фрицу так крепко поддали, думаю, до утра не очухается.
Подполковник
В большом погребе под домом спали на соломе вповалку бойцы. В углу чуть светила керосиновая лампа. Она напоминала лампаду, которая висит у деда в деревне. Только не было перед этим огоньком лика Николая-угодника.
— Располагайтесь, — сказал Жигаркин и ушел.
Сержант Уткин растолкал двоих, поворошил солому.
Мне не хотелось спать, и я пошел по ходу сообщения.
Сегодня это был край нашей земли. Я смотрел в сторону немцев. Темнота плотной стеной вставала перед глазами. Но даже в темноте чувствовалось дыхание войны.
На немецкой стороне застучал пулемет, и пули с тонким птичьим свистом пролетели над головой. Я пригнулся и положил на бруствер автомат. Но кругом опять было тихо.
Откуда-то со стороны до меня донеслось странное пение. Кто-то хриплым голосом пел на мотив Сулико:
абвгдежз иклмнопр…— Послушай, дарагой, — послышался голос с грузинским акцентом, — почему ты на такой знаменитый мотив поешь чепуху?
— Он боится алфавит забыть, — сострил кто-то. — Придет домой — ни бе ни ме.
— Дурак, — ответил хриплый голос. — Я не хочу ни о чем думать.
— Как это плохо. Зачем воюешь тогда? Подставь грудь под пули, и крышка. А я всегда думаю о чем-нибудь прекрасном, и даже в этом окопе жизнь мне кажется лучше. Мой дедушка, которому сто пять лет, всегда говорит: «Если идешь по грязной дороге, смотри вверх на горы, на облака, на голубое небо…»
— Отстань! — грубо оборвал хриплый голос.
И снова послышалось:
абвгдежз иклмнопр…Жаль, что Вовки нет. Он нашел бы с грузином общий язык. Он бы с ним поговорил о любви во фронтовой обстановке.
Унылая песня наводила тоску.
Я прошел еще несколько шагов.
— Ведь как чудно, — услышал я чей-то негромкий низкий голос, — прислали тебя точно по заказу. Во сне такое не увидишь.
— Мамка каждый день повторяла, — ответил юный голос, и мне показалось, что это один из тех, кто пришел с нами, — хоть бы ты с отцом на войне встретился.
Он бы приглядел за тобой, научил военному уму-разуму. У него еще с той войны Георгиевский крест есть.
— Ну, а как там живут, в деревне-то? — спросил низкий голос, который принадлежал, наверное, отцу.
— Бабы работают. Пелагею председателем выбрали.
— Они там изо всех сил стараются, а мы здесь. В лесу за речкой, где минометчики стоят, сколько разных машин и танков собрано. Какой только силы нет. Вот бы на поле…
Сын и отец помолчали.
— А от Степки-то ничего не слыхать? — спросил низкий голос.