Трое спешат на войну. Пепе – маленький кубинец(Повести)
Шрифт:
С лица его не сходила улыбка. Красуется. Свои белые зубы показывает.
Вовка взял меня под руку, мы прошли через подвал за дом. Здесь было тихо. Наверное, бабушки сидели на этих вот скамейках. Рядом песочница под грибком. Все сохранилось за домом, «как за каменной стеной». Все, что перед домом, давно разбито.
Мы сели на скамейку. Вдалеке была видна речушка, тот самый мостик, по которому немцы бьют из пулемета. Перед речкой кустарник: плотная яркая зелень с чуть золотым отливом, какая бывает в сентябре.
— Поздравляю тебя с успешным огневым
— А ты своей храбростью кичишься, — зло сказал я. — В атаку лезешь, по нейтральной полосе бегаешь. Твое дело огонь «катюш» корректировать.
— Верно, — согласился Вовка. — Но в атаку ходить не так уж страшно. Закричали «ура!» — и вперед.
Вовка смотрел на меня, продолжая улыбаться, как будто у него были именины.
— Я письмо от Нины получил, — сказал Вовка и снял каску. Его русые вьющиеся волосы слежались под каской и потемнели от грязи.
Вовка вынул из кармана гимнастерки письмо и дал его мне. Но тут же, как бы спохватившись, отобрал у меня и сказал:
— Сам прочитаю!
Он поправил очки, поерзал на скамейке и начал:
— «Здравствуй, Вова!
После того как я стала получать твои письма, мне хочется называть тебя как-нибудь по-другому. Но я не решаюсь, хотя, когда я разговариваю с тобой наедине, я называю тебя Владик.
Ты пишешь, что в тебе живут как будто два человека, что ты все время говоришь со мной. Ты тоже всегда со мной: днем на уроках и ночью. Я советуюсь с тобой. Я знаю, за что ты меня поругаешь, за что похвалишь.
Последние дни я, как глупая, думаю об одном и том же. Ты написал, что когда-нибудь мы поедем в Москву к твоей маме. Вдруг я ей не понравлюсь? Да и в чем я поеду. У меня даже и платья нет, только гимнастерка, юбка зеленая и сапоги. Конечно, до того дня еще далеко. Но думать об этом так страшно и в то же время приятно.
Спешу сообщить тебе, что занятия в нашей школе подошли к концу. Теперь я вполне образованная сестра милосердия. Умею делать перевязки и уколы.
Помнишь, твой приятель Николай смеялся надо мной: худенькая, руки как спички, в армию не возьмут. Попался бы он мне теперь, я бы его мигом на спину взвалила и донесла куда следует.
Я очень хочу попасть, конечно, на ваш фронт. Я была бы около тебя как сестра милосердия. Когда на распредпункте спросят, я честно скажу, что хочу к тебе, на Воронежский. Может, послушают.
Я верю, мы увидимся. Я очень спешу на фронт, Владик!
До свиданья, твоя Нина».
Вовка кончил читать и посмотрел на меня. Я молчал.
— Я верю, что она приедет на наш фронт, — сказал Вовка.
Я опять промолчал. Нет, мне было не безразлично это письмо. А пожалуй, наоборот. Я впервые почувствовал себя в чем-то одиноким. Во мне вдруг шевельнулась зависть. И вся моя философия — вот война кончится, тогда чувствами заниматься будем — вдруг разлетелась в прах. Перед глазами вставали разрывы бомб, фашистские танки, ползущие по земле, безрукий Юрка,
Я сказал Вовке:
— Я тоже верю, что она приедет сюда.
Вовкино лицо засияло, как сияет солнце весной.
— Приедет, — произнес Вовка то ли утвердительно, то ли вопросительно.
— Приедет, — сказал я и уже другим, деловым тоном добавил: — Только не ходи больше напрямик.
— Ты знаешь, Коля, такую известную фразу: «Влюбленных и дураков не убивают»? — Вовка засмеялся.
— Из дома письма не получил? — спросил я.
— Нет.
— Почему не пишут?
— Трудно живут, вот и не пишут. Мы заботы о куске хлеба не знаем. Воюем, и все. А они там!..
Я вспомнил, как Генка смахивал рукой крошки с полки буфета, как мать аккуратно резала пайку на три части и клала на блюдечко сахарин.
— Ну ладно, — сказал Вовка. — Мне пора. Я ведь на минуточку прибежал. К тому же ты велишь в обход идти, время тратить. — Вовка улыбнулся и надел каску.
Вовка нырнул в ход сообщения. Некоторое время его каска мелькала, а потом исчезла за поворотом.
Я продолжал сидеть на скамейке. Вынул Галкино письмо. Конверт уже потерся. Я прочел письмо два раза. «В этой далекой, неизвестной Сибири ты у меня был один-единственный друг…»
Я решил обязательно ответить на письмо завтра, нет, сегодня, сейчас.
У меня не оказалось карандаша и бумаги. Я сидел и смотрел вдаль. Я увидел, как караульный Игнат повел по тропинке к мостику через кусты пленных немцев. Они шли один за одним, и кто-то из них играл на губной гармошке. Игнат, закинув автомат на плечо, шел позади и дымил махоркой.
Они скрылись в кустах. Наверное, подождут в кустах темноты. В темноте безопаснее переходить злосчастный мостик. Я уже собрался уходить, как услышал короткую автоматную очередь. Она прозвучала там, где скрылся Игнат с пленными.
«Может, они напали на него, разоружили и пристрелили».
Я снял с плеча автомат и побежал к кустам. Добежав до кустов, остановился и прислушался: тихо кругом. Я спустил предохранитель и шагнул в кусты.
— Хенде хох! — вдруг услышал я.
Я стоял не шелохнувшись и был в эту минуту как взведенная стальная пружина. Я готов был прошить очередью любого, кто встанет на дороге.
Послышался плач и причитание на немецком языке, которое кончалось понятными мне словами: «майн готт».
Потихоньку я раздвинул кусты… На небольшой полянке стояли на коленях с поднятыми вверх руками три знакомых мне немца. Четвертый, у которого были светлые волосы, уткнулся лицом в землю.
Перед немцами стоял Игнат. Он курил цигарку и, глядя на пожилого пленного, у которого была гармошка, говорил:
— Ну что же, сволочь! Молись! Последняя минута твоей жизни наступает! — Дальше следовало длинное ругательство.
— Ты что делаешь? — крикнул я.
— С фрицем счеты свожу, — спокойно ответил Игнат, продолжая курить.