Трое спешат на войну. Пепе – маленький кубинец(Повести)
Шрифт:
— Отстал от своего поезда, — сказал капитан. — Вышел на перрон новости узнать. Смотрю, очередь за хлебом. Здоровый мужик женщину с ребенком отталкивает. Я за нее заступился. А в это время между моим поездом и перроном другой эшелон остановился. Пока я перебирался через эшелон, поезд хвост показал.
Капитан опять затянулся и струйкой выпустил дым.
— Там, на фронте, мы думаем, что у вас тут мир и все люди братья, — продолжал капитан. — А вы из-за куска хлеба можете подраться.
— Так ведь не хватает его, хлеба-то… — сказал Максимыч.
— Ты думаешь, там хватает. А солдат с солдатом последним куском поделится.
— Оно, может, и верно! — согласился Максимыч. — Обосновались здесь всякие мордовороты.
— Ну, а вы что примолкли, ребята? — спросил капитан и обвел нас взглядом.
— Тушуются они перед вами, — ответил за нас Максимыч. — А вы скажите: немцы-то лютый народ?
— Бандиты они! Все живое убивают: попадется старик — старика убьют, женщина на пути станет — изнасилуют. Сам видел: один мальчуган шапку перед фашистом не снял — застрелили. Да что говорить, — капитан махнул рукой, — бить их, гадов, надо!
Меня так и подмывало спросить капитана о Москве. Уж он-то все точно знает. Но как только я думал об этом, у меня перехватывало дыхание. Даже на экзамене со мной такого не бывало.
Меня опередил Мишка:
— Скажите, товарищ капитан, правда, что немецкие танки уже в Москве?
Капитан посмотрел на Мишку, и его брови-гусеницы сошлись на переносице.
— Кто тебе сказал?
— Максимыч.
Гневный взгляд капитана нацелился в сторону Максимыча.
— Тебе это приснилось? — спросил капитан.
— Я от шофера слыхал, — пролепетал мужик.
— Попался бы ты тем, кто под Москвой насмерть стоит. Они бы из тебя душу вон вытряхнули, старый болван. Да разве наши могут Москву сдать!
— Значит, Москва наша? — крикнул я.
— Была и будет наша, — твердо сказал капитан.
Загорелись радостно глаза ребят: «Москва — наша!»
И то, что час назад было разрушено, то, что закружилось в страшном хаосе, сейчас снова встало на свое место: небо, земля, мой двор. Мы сильнее фашистов! И не такой уж страшный этот Гитлер с усиками и высоко поднятой рукой! И никогда не скакать ему на белом коне по Красной площади!
Вовка снял очки и как-то подозрительно тер глаза. Лицо Галки излучало доброту. Мишка свесился с верхних нар, пытаясь поймать взгляд капитана.
— Легковерная, оказывается, вы публика, — сказал капитан. — Стоило сплетню пустить, и вы уже носы повесили… — Капитан улыбнулся, — Если бы мы были такими легковерными, когда дрались под Вязьмой, мы бы не устояли. Немцы нам кричат, что мы окружены, а мы деремся. Друга моего Петра тяжело ранило. Как пить просил: «Глоток дайте!» В блиндаже ни капли воды не было. Немцы в атаку на нас прут со всех сторон, а мы отбиваемся. И все-таки подоспели наши. И Петра спасти удалось.
Капитан курил, а наше пылкое воображение рисовало блиндаж, раненого Петра, немцев, идущих в атаку.
— Подлечусь — и снова на фронт. Я с ними за Петра рассчитаюсь. — Слова капитана становились все более гневными. — Я сплю и вижу их, гадов. И тут, в тылу, не задержусь. Фронт — святое дело! Люди там по большому счету проверяются.
«А мы едем в Сибирь, — подумал я, — в другую сторону. Зачем едем? Да можно ли сейчас учиться, если на фронте люди кровь проливают! Бежать надо!» Эта мысль мелькнула в голове случайно, но тут же стала главной. Ну конечно, бежать на фронт. Как же это я раньше не сообразил! Какое мы имеем право ехать в тыл, если сейчас решается судьба Родины, если люди по большому счету проверяются!
Я хотел тут же толкнуть в бок Вовку, Женьку, Мишку.
— Наверное, вам пора спать, — сказал капитан.
— Ложитесь на мое место, товарищ капитан, — выпалил я.
— Могу и сидя поспать. К окопной жизни привычен.
Я не сдавался:
— Мне надоело лежать, честное слово, бока болят.
— Если так уговариваешь, — капитан хлопнул меня по плечу, — тогда лягу.
Капитан полез на верхние нары, держась правой рукой за перекладину.
— А ты что это в Сибирь в таких легких ботиночках едешь? — спросил капитан, взглянув на мои ноги.
— Он валенки в карты проиграл, — сказал Женька, как будто я его уполномочивал.
— Дела… — протянул капитан. — По виду не скажешь, что картежник.
— Он не картежник. Все мы играли, — заступился за меня Вовка. — Хотели в очко на щелчки, а Максимыч предложил на деньги и обыграл нас.
— Слушай, мужик, тебе не стыдно маленьких обыгрывать?
— «Маленькие»! — усмехнулся Максимыч. — На них пахать можно.
— Отдай валенки, — сказал капитан, укладывая под голову шинель.
— Это как же так понять? «Отдай»! Пусть деньги заплатит, тогда и отдам. Сто целковых на земле не валяются Да к тому же ребят сызмальства надо к чести приучать. Проиграл — плати.
— Да какая же это честь! — крикнул капитан и перестал укладывать шинель. — У мальчишки валенки отнимать честью называешь. Так фашисты на войне поступают.
— Это нехорошо, товарищ капитан, оскорблять старого человека. На то у вас права нет.
— Я тебе покажу «нехорошо», — сказал капитан и стал спускаться с верхних нар.
Капитан подошел к Максимычу и взял его здоровой рукой за грудь.
— Да вы не очень… — произнес Максимыч и перекрестился.
Потом он развязал мешок и вынул валенки.
Капитан бросил мне валенки и сказал:
— Здоровые парни, а за себя постоять не можете. Вы думаете, там, в Сибири, за вами няньки ходить будут?
Капитан залез на верхние нары и лег.
В вагоне стало тихо. Никто не осмеливался говорить. Стучали колеса, и металась из стороны в сторону керосиновая лампа, разбрасывая по вагону желтоватый свет.