Трое спешат на войну. Пепе – маленький кубинец(Повести)
Шрифт:
— Значит, и вашим и нашим! Умненько увильнуть хочешь!
— Мы же ученики школы!
— Оставим Женьке записку: «Ушли на фронт».
— Ладно, — сказал Вовка и махнул рукой.
— Вот теперь я вижу: ты настоящий друг! — радостно воскликнул я и, схватив Вовкину руку, крепко потряс ее.
Я достал из «сидора» тетрадь в клеточку.
«Женя, — написал я. — Весь советский народ проливает кровь за Родину. Мы с Берзалиным не можем сидеть в школе сложа руки. Мы решили бежать на фронт».
Вовка прочел два раза.
— Может, надо подлиннее написать, — сказал он. — Что-нибудь о комсомольском долге добавить?
— Пожалуйста, — согласился я и на другом листе написал новую записку, вставив целую фразу о комсомольском долге.
Мы подписались. Я аккуратно сложил листок угольничком, четко написал: «Старосте девятого „А“ класса Жене Телегину», — спрятал листок в карман и огляделся.
Ребята вели все те же дебаты о гитлеровском наступлении. В маленькое окошко вагона упорно глядело серое небо. Побыстрее бы вечер наступил!
— Ты бы поговорил с Галкой, — сказал Вовка. — Рассказал ей все начистоту. Ведь она тебе друг!
— Она не поймет, — твердо ответил я. — Будет уговаривать остаться. Еще, чего доброго, тут же всем объявит. Она же комсорг. Тогда вообще нельзя убежать…
— А может, поймет?
— Не хочу я сейчас говорить о Галке. Кончится война, тогда девчонок вспомним.
Вовка деликатно замолчал. Я вижу, он не согласен со мной. Он музыкант, человек сентиментальный. Как-то он мне сказал: «Нюансы души». Я долго смеялся, а он удивленно смотрел на меня.
Вовка прилег на свое место, а я сидел и думал.
«Может, и правда Галке записку оставить. А как ее оставишь? Вдруг кто-то перехватит: ей неудобно и мне нехорошо. Завтра она узнает: „Мы ушли на фронт!“ Может, заплачет. Может, наоборот, патриотическую речь произнесет? Подглядеть бы за ней! Любит она меня или не любит? Не любит», — решил я, потому что в ушах у меня зазвучали ее насмешливые слова: «Дон-Кихот ты краснопресненский».
Я лег рядом с Вовкой и стал смотреть на серое оконце вагона. Я молил бога, чтобы поскорее наступила темнота. Как только я начинал думать, что скоро, очень скоро стемнеет, и я выйду из вагона, и поезд уйдет, и начнется неведомая, новая жизнь, сердце мое замирало от счастья.
Прошло еще часа два. В окошке наконец-то погас дневной свет. Женька зажег лампу. Теперь окошко казалось завешенным куском черного бархата. Ребята стали укладываться. Стихла жизнь в вагоне. Из углов послышался храп. Только мы с Вовкой лежали с открытыми глазами, только мы с Вовкой чутко слушали каждый удар колес и ждали, когда же паровоз сбросит скорость и даст сигнал перед станцией. Мой «сидор» был увязан. Я нащупывал рукой записку.
Ох, время! Какое оно длинное, когда чего-то ждешь. Оно просто бесконечное! Но вот поезд сбавляет скорость. Я поднялся со своего места, погасил керосиновую лампу и прикрепил к ней записку. Ребята проснутся утром — сразу увидят.
— Подай мешки, — тихо сказал я Вовке.
Приближалась «наша» станция. Хоть мы и не знали, как она называется, но она была наша. И хорошо, что ребята только улеглись. Не встанут они, не побегут за углем и кипятком.
Вовка молча стоит у двери. В полутьме я не вижу его глаз. Может, ему страшно уходить из этого теплого вагона в неизвестную тьму ночи. Может, он хочет залезть обратно на свое место, положить под голову мешок и спать…
Мы налегли на дверь и приоткрыли ее, чтобы можно было вылезти.
Прощайте, ребята! Как говорят, не поминайте лихом! Мы фашистов пойдем бить…
Звякнули железные сцепы вагонов. Я прыгнул на землю, Вовка бросил мешки. Мы быстро подлезли под вагон, перебрались на другую сторону эшелона и побежали. Холод ноябрьской ночи лез под пальто. Пробежав метров двести, мы свернули к пожарному сараю и затаились у ящика с песком.
— Сейчас нас будут искать, — сказал я.
— Никто и не заметил, что мы ушли, — ответил Вовка. — Записку увидят утром. Конечно, если поезд будет стоять полночи — дело хуже.
Мы прижались спиной к спине и так сидели, стараясь не поддаваться холоду и страху перед неизвестностью. Мы сидели долго, потеряв счет времени. И наконец услышали знакомый гудок и стук колес удаляющегося поезда.
Стук растворился в темноте. Ничто уже больше не связывало нас с прежней жизнью.
При свете лампочки, раскачивающейся на ветру, был виден вход в небольшое здание вокзала. Над дверью старинный медный колокол. В зале ожидания несколько лавок. На стене никому не нужное расписание поездов, аккуратно вделанное в рамку под стекло.
Только мы сели на лавочку, как следом за нами в зал вошел бородатый старик в полушубке, с палкой в руке. На голове у него старый треух, на ногах валенки с галошами.
— Вы чего тут? — спросил старик.
— Поезда ждем.
— Откуда же вы такие, воробушки?
— Из Москвы.
— Это, стало быть, от московского эшелона отстали?
— Точно.
— Горемыки! Как же это вас угораздило?
— Отстали, — повторил я, и мне даже понравилось, что так просто можно все объяснить.
— Ну, а Москва-то наша аль немецкая? — спросил старик.
— Конечно, наша. Видели ее немцы во сне.
— Это хорошо. Это хорошо. А далеко ли вы едете?
— В Новосибирск!
— Тут, считай, верст двести, — сказал старик. — Пути-то тут свободные, поезда ходко идут. Можно за ночь доехать. Только на нашей станции редко останавливаются поезда. Вот беда!
Вовка вопросительно посмотрел на меня.
— Эх, война, война… — сказал старик и присел на лавку. — Только жить начали, на тебе: у ворот мочало — начинай сначала. Не дают русскому человеку спокойно поспать. То первая война, потом гражданка. И вот опять излом истории. Чужая сила прет.