Трое спешат на войну. Пепе – маленький кубинец(Повести)
Шрифт:
— Выматывайся!
— А что это ты командуешь? Сам-то в вагоне примкнувший.
— Вон бог, — капитан показал на небо, — а вот порог.
Максимыч перекрестился и послушно стал спускаться из вагона.
На соседнем пути тоже стояли вагоны-теплушки. Железнодорожник постукивал молоточком по колесам.
— Какой город? — крикнул капитан.
— Уфа!
— Товарищ капитан, — вдруг услышали мы Мишкин голос. — Там санитарный стоит. Может, ваш?
— Спасибо, — ответил капитан и крикнул: — До свидания! Если чего нужно, приходите в горвоенкомат в Новосибирске. Я там работать буду. — Капитан побежал за Мишкой.
Я смотрел вслед капитану, и мне стало грустно до слез. Не успел я ему сказать о своем решении бежать на фронт. Он, конечно, понял бы меня и помог…
Галка взяла меня за локоть. Я сразу почувствовал ее руку. Она у нее мягкая, пальцы ласковые.
— Ну как, герой? — спросила Галка и насмешливо посмотрела на меня.
Я пожал плечами.
— Ты был вчера в военно-патриотическом угаре.
— Мне не хочется с тобой разговаривать.
— Вот как! — Галка бросила на меня удивленный взгляд.
Ох, до чего же красивые у нее глаза!
— Мечтатель, — сказала Галка. — Между прочим, ж и сама люблю помечтать. Но не изображаю перед другими свою мечту как подвиг.
— Потому что ты мечтаешь о платье или туфлях.
— Нахал! — сказала Галка и отвернулась.
Я не стал продолжать разговор и отошел к двери.
Вскоре появился Вовка с чайником. Тут же прибежал Мишка. Он достал ведро особого угля — мытого орешка — и еще газету «Правда».
Увидев газету, мы просто обалдели от радости.
— Капитан прислал, — сказал Мишка. — На столе она лежала у командиров. Он отдал ее мне и сказал: «Почитайте! Ребятам еще раз спасибо скажи. А всяких мешочников гоните прочь».
Женька взял у Мишки газету и сел на нижние нары у «буржуйки». Он аккуратно развернул газету и стал смотреть на нее.
— Чего уставился! — закричали ребята. — Читай!
— «Трудящиеся Москвы, — прочитал Женька, — мобилизуйте все силы в помощь Красной Армии, обороняющей подступы к столице!»
Женька перевел от волнения дыхание.
— «Москве угрожает враг», — продолжал он. — Статья Алексея Толстого.
Мы затихли. Слышно было, как звякнули сцепы вагонов, как покатились колеса, жестко постукивая на стыках рельсов.
— «Черная тень легла на нашу землю, — читал Женька. — Вот поняли теперь: что жизнь, на что она мне, когда нет моей родины?.. По-немецки мне говорить? Подогнув дрожащие колени, стоять, откидывая со страха голову, перед мордастым, свирепо лающим на берлинском диалекте гитлеровским охранником, грозящим добраться кулаком до моих зубов? Потерять навсегда надежду на славу и счастье родины моей, забыть навсегда священные идеи человечности и справедливости — все, все прекрасное, высокое, очищающее жизнь, ради чего мы живем?! Видеть, как Пушкин полетит в костер под циническую ругань белобрысой немецкой сволочи и пьяный немецкий офицер будет мочиться на гранитный камень, с которого сорван бронзовый Петр, указавший России просторы беспредельного мира?
Нет, лучше смерть! Нет, лучше смерть в бою! Нет, только победа и жизнь!..»
— Ты слышишь? — спросил я у Вовки.
— Слышу!
— А мы едем на восток.
— Едем, потому что везут!
— Значит, у нас своей головы нет? Вот мы сейчас едем, а в оккупированных городах сжигают книги Пушкина, ноты Чайковского. Зачем нам учиться, если мы рабами у немцев будем?
— Рабами мы никогда не будем.
— Если все по нашему примеру в Сибирь побегут, может, и будем.
— Все-таки я не разделяю твоих вчерашних рас-суждений, — сказал Вовка. — Это волюнтаризм.
— Слова-то какие — волюнтаризм! — воскликнул я.
— Для тебя война — это свершение подвига. Но, по-моему, люди идут на войну не затем, чтобы подвиги совершать, а чтобы защитить свой родной дом, мать, самого себя, свое любимое дело.
«Умный парень, — подумал я. — У него всегда все точно, по полочкам разложено. Он и на экзаменах отвечал всегда по пунктам: во-первых, во-вторых, в третьих. Пятерки получал».
Вовка снял очки и протер их.
Я взглянул вниз. Ребята сидели у печки-«буржуйки» и, наверное, по третьему разу обсуждали прочитанное в газете.
— Знаешь что, Вовка, — сказал я. — Ты можешь, конечно, речи произносить, а я все равно убегу на фронт. И если ты мне друг, то прямо скажи, без экивоков, что боишься идти на фронт.
— Видишь ли, Коляня, — все тем же рассудительным тоном продолжал Вовка, — по-моему, нереально бежать на фронт.
— Опять ты за свои интеллигентские словечки. «Нереально»! — возмутился я. — Ищешь уверточки. А вот пройдет лет десять, и тебя спросят: «Воевал ты, Берзалин?» Ты ответишь: «Нереально было бежать на фронт!»
— Ты сам знаешь, по всей дороге патрули дежурят, — сказал Вовка. — Быстро ссадят с поезда и отправят обратно в школу.
Я возразил Вовке:
— Мы сойдем на какой-нибудь станции. На другом поезде доберемся до Новосибирска. В горвоенкомате найдем капитана Соколова. Он нас возьмет в армию. Сейчас стариков берут, а нас с тобой возьмут как миленьких.
— Признаться, о капитане Соколове я не подумал, — сказал Вовка.
— Чего ему стоит! — убежденно воскликнул я. — Он в военкомате. Выдал направление — и будь здоров. Он же понимает патриотический порыв молодежи.
Вовка снял очки и опять стал протирать их. Это у него такая манера. Если он волнуется, снимает очки, трет их и думает.
А как ему сейчас не думать? Мы же давние с ним друзья. На одной парте в школе сидим. Все тайны друг другу поверяем. Не один раз в поход с ночевкой ходили. А сколько раз мечтали о больших, достойных делах. Правда, его большие дела связаны с музыкой, мои — с авиацией. Но разве это важно? Важно, что мы мечтали вместе.
— Прежде чем бежать, надо директору школы сообщить, — наконец произнес Вовка.