Трое за границей
Шрифт:
План Джорджа не отличался ни полетом фантазии, ни дерзостью мысли, но в тот момент нам приглянулся. К счастью, мы забрели совсем недалеко оттуда, где сбились с пути в самом начале. Таким образом, с помощью рыцаря сеновала мы выбрались на дорогу и были в Тодтмоосе отстав от расписания только на четыре часа, с аппетитом, на утоление которого потребовалось сорок пять минут упорной молчаливой работы.
Из Тодтмооса мы собирались спуститься к Рейну пешком, но, по причине утреннего перенапряжения, решили совершить, как говорят французы, «променад на колесах», для какой цели наняли живописный экипаж, движимый лошадью, которую я бы сравнил с бочкой, если бы не кучер, в контрасте с которым она была просто кожа да кости.
В Германии все повозки делаются для двух лошадей, но впрягают в них обычно одну. Экипажи таким образом смотрятся, по нашим понятиям, кривобоко, но здесь так делается, чтобы обозначить широкую ногу. Идея заключается в том, что обычно у вас в упряжи пара, но сегодня вторая лошадь просто куда-то делась.
Немецкого кучера нельзя назвать мастером экстра-класса. Высший пилотаж он проявляет когда спит. Тогда, во всяком случае, он никому ничего не делает, а лошадь, которая, в общем, умна и опытна, коротает путь в сравнительной безопасности. Если в Германии научат лошадь брать плату в конце поездки, извозчик будет не нужен вообще. Пассажиру станет тогда намного легче, ибо когда немецкий извозчик не спит и не хлещет кнутом, он главным образом суется в неприятности и выпутывается из них. Причем лучше у него получается первое.
Помню, как-то раз в Шварцвальде мы спускались с крутой горы с парой сударынь. Это была как раз такая дорога, какие вьются серпантином: склон под углом семьдесят пять градусов уходил кверху справа, склон под углом семьдесят пять градусов уходил книзу слева. Ехали мы очень спокойно; глаза кучера, как мы радостно отмечали, были закрыты; как вдруг что-то — дурной сон или приступ несварения желудка — его разбудило. Он схватился за вожжи и искусным движением загнал левую лошадь за бровку, где она повисла на постромках. Наш извозчик нимало не встревожился и не удивился; обеим лошадям, как я заметил, ситуация также показалась обыкновенной. Мы вышли; он слез, вытащил из-под сиденья огромный складной нож (который, бесспорно, хранился там на таковой случай) и ловко перерезал постромки.
Лошадь, освободившись таким образом, покатилась кубарем вниз и катилась, пока не грохнулась на дорогу футах в пятидесяти под нами. Там она поднялась на ноги и стала нас ждать. Мы снова залезли в повозку и спускались на правой лошади, пока не добрались до левой. Затем, используя какие-то обрывки веревки, наш возница перезапряг левую лошадь, и мы продолжили путь.
Что меня впечатлило: ни извозчику, ни лошадям к подобному методу спуска с горы было явно не привыкать. Явным образом метод представлялся им очень удобным способом срезать дорогу. Я бы не удивился, предложи извозчик нам привязаться ремнями и скатиться кубарем вместе с повозкой, всем скопом, до самого дна.
Другая особенность немецкого извозчика: он никогда даже не пробует осадить лошадь. Скорость движения он регулирует не ходом лошади, а манипуляцией с тормозами. Если требуется восемь миль в час, он жмет на тормоз слегка — так, что колодки только царапают колесо, отчего раздается звук, какой бывает когда точат пилу. Если требуется четыре мили в час, он крутит тормоз сильнее, и вы передвигаетесь под аккомпанемент оркестра свиней, которых режут. Когда ему нужно остановиться, он жмет до упора и, если тормоз хороший, рассчитывает уложить тормозной путь (если, конечно, лошадь у него не элитный тяжеловоз) менее чем в два корпуса своей тележки.
В Германии ни извозчик, ни лошадь, по всей видимости, не представляют, что тележку можно остановить каким-то иным способом. Немецкая лошадь продолжает тянуть во всю мощь, пока тележку можно сдвинуть хотя бы на дюйм, и только тогда остановится. В других странах лошади, когда им дают понять, останавливаются вполне охотно. Я знал лошадей, которым не зазорно было пойти даже шагом. Но германские лошади, как представляется, производятся из расчета на какую-то определенную дискретную скорость, нарушать которую не в состоянии. Я видел, как немецкий извозчик, отшвырнув поводья на крыло повозки, жал тормоз в обе руки, в страхе пытаясь избежать столкновения, — и это действительно голый, неприкрашенный факт.
В Вальдзхуте, одном из этих маленьких городков шестнадцатого столетия, по которым в своем верхнем течении проходит Рейн, нам попался весьма характерный континентальный типаж: британский турист, удивленный и опечаленный незнакомству иностранных подданных с тонкостями английского языка.
Когда мы появились на станции, он на чистейшем английском (хотя и с легким сомерсетширским акцентом) разъяснял носильщику в десятый, по его словам, раз, что — хотя билет у него до Донаушингена, и ему самому нужно в Донаушинген, посмотреть на исток Дуная (которого, хотя говорят, что он там, там нет) — он хотел бы, чтобы велосипед его переправили в Энген, а чемодан — в Констанц до востребования. Он был злой и потный от напряжения. Носильщик, человек молодой, казался несчастным и старым.
Я предложил помощь. Теперь я жалею, что предложил помощь, но не так страстно, как, следует полагать, наш безгласный соотечественник впоследствии пожалел, что ее принял. Все три маршрута, как объяснил носильщик, были транзитными, с неоднократными пересадками. Чтобы спокойно во всем разобраться, времени не было — наш поезд отходил через пять минут. Сам британец был многословен, что всегда есть не в пользу проблемы, подлежащей решению, притом что носильщику не терпелось поскорее с этим покончить и вздохнуть снова спокойно.
Десять минут спустя, когда я размышлял над этим эпизодом в поезде, я вдруг сообразил: согласившись с носильщиком, что велосипед лучше отправлять через Иммендинген, и договорившись, что он отправит туда велосипед багажом, я забыл распорядиться о дальнейших действиях в отношении велосипеда. Будь я человеком пессимистичным, я и сегодня терзался бы мыслью, что данный велосипед покоится в Иммендингене до сих пор. Но хорошая философия, как я считаю, — всегда стремиться взирать на вещи только в солнечном свете.
Возможно, носильщик догадался исправить мое упущение сам; возможно, случилось просто небольшое чудо, и велосипед вернулся к владельцу, пока тот еще находился в Германии. Чемодан мы послали в Радольфцелль; но здесь я утешаюсь соображением, что на бирке был указан Констанц; когда, спустя какое-то время, на станции в Радольфцелле обнаружат, что багаж невостребован, его, без сомнения, переправят в Констанц.
Данный казус, однако, отступает на второй план перед тем рассуждением, которое я хочу вывести из данного случая. Настоящая соль ситуации заключалась в негодовании нашего британца, когда он обнаружил, что немецкий железнодорожный носильщик не в состоянии понимать по-английски. Когда мы с ним заговорили, степень его возмущения измерить было нельзя.