Трое за границей
Шрифт:
Двадцатимильный участок долины от Туттлингена до Зигмарингена — возможно, самый чудный уголок Германии. Дунай вьется узкой долиной среди старинных, нетронутых цивилизацией деревушек; среди древних монастырей, притаившихся в россыпи зеленых пастбищ, где до сих пор можно встретить босого простоволосого монаха, туго перепоясанного веревкой, пастуха с посохом, чьи овцы разбрелись по горам среди поросших лесом скал; между отвесных стен, где каждый каменный зуб увенчан разрушенной крепостью, церковью или замком и откуда открывается вид на Вогезы (где половину жителей коробит, если вы говорите с ними по-французски, другую оскорбляет, если вы обращаетесь к ним по-немецки, и все до одного выражают возмущенное высокомерие при первых звуках английского — положение дел, превращающее общение с чужеземцем в некоторую нервотрепку).
Полностью в выполнении нашей программы мы не преуспели. Человеческие возможности всегда отстают от намерений.
В три часа дня легко сказать (и в это поверить): «Завтра подъем в пять, легкий завтрак в полшестого, старт в шесть».
— И по холодку будем уже далеко, — замечает один.
— Летом утро — лучшее время, — добавляет другой. — А ты как считаешь?
— Бесспорно.
— Так свежо и прохладно.
— А какие полутона!
В первое утро клятвопреступления не допускается. Народ собирается в полшестого. Все молчат; каждый несколько вспыльчив, ворчит по поводу завтрака, ворчит по поводу прочего; обстановка насыщена сдавленной раздражительностью, требующей разрешения. Вечером раздается глас Искусителя:
— Я думаю, если выехать в полседьмого, успеем и так?
Глас Добродетели возражает, едва:
— А уговор.
Искуситель ответствует:
— Уговор для человека, а не человек для уговора. (Дьявол всегда толкует Писание на свой лад.)* Да и гостиница вся на ушах. О прислуге хотя бы подумайте.
Глас Добродетели продолжает, еще тише:
— Но здесь все встают рано.
— Их будят, вот и встают, бедняги. Значит, завтрак в полседьмого ровно. Это никому не в напряг.
Таким образом Зло скроется под маской Добра, и вы спите до шести, разъяснив своей совести (которая этому, однако, не верит), что поступаете так из бескорыстной заботы о ближнем. (Бывали случаи, когда такая забота продолжалась до семи часов утра.)
Равным образом расстояние, измеренное циркулем, никогда не соответствует в точности расстоянию, измеренному ногами.
— Десять миль в час, семь часов дороги — семьдесят миль. Ничего особенного.
— Там в гору придется не слабо?
— Как в гору, так и с горы. Ну, восемь миль в час и всего шестьдесят. Gott in Himmel! [Боже праведный!] Если мы не сможем выдать восемь миль в час, остается только пересесть на инвалидную коляску.
Выдать меньше восьми миль час кажется положительно невозможным — по карте.
В четыре часа глас Долга гремит не так фанфарно:
— Надо бы поднажать.
— А куда торопиться? Не парься. Смотри, какой вид отсюда!
— Обалдеть просто. Только не забывай, до Блазена еще двадцать пять миль.
— Сколько?!
— Двадцать пять, если не больше.
— Мы что, по-твоему, сделали только тридцать пять миль?
— Ну да.
— Бред какой-то. Что-то не верю я твоей карте!
— Не может быть, ты что! Мы как втопили с утра, так и паримся!
— С утра? Начнем с того, что мы двинули не раньше восьми.
— Без пятнадцати восемь.
— Ну, без пятнадцати восемь. И стоим каждые пять-шесть миль.
— Мы стояли только один раз — посмотреть вид! Приехал в страну, надо же ее посмотреть?
— Потом пришлось тормозить на подъемах.
— Кстати, да, сегодня еще и жарко — просто ужас какой-то.
— Ладно, хватит болтать. До Блазена еще двадцать пять миль, не забывайте.
— И опять в гору?
— Два перевала, вверх-вниз.
— А ты вроде как говорил, до Блазена дорога только под гору?
— Последние десять миль — да. Но отсюда до Блазена еще двадцать пять.
— А мы, часом, уже не приехали? Что это за деревушка там, на озере?
— Это не Блазен, да и не рядом вообще. Кончайте, ребята, мы что-то расслабились, это уже опасно.
— Мы что-то, наоборот, перенапряглись. Умеренность прежде всего... Славное местечко, как оно там на карте... Титизе? Воздух здесь, наверно, просто отличный.
— Да я-то не против... Это вы, ребята, предлагали двинуть к Блазену.
— Да ну его нафиг, этот Блазен! Убогая дыра в какой-то канаве. Наш Титизе в сто раз лучше.
— Да и близко.
— Пять миль.
Все вместе:
— Тормозим в Титизе!
Джордж открыл такое расхождение теории с практикой в первый же день за рулем.
— По-моему, — сообщил Джордж (он ехал на одиночке, мы с Гаррисом на тандеме чуть впереди), — мы договаривались, что в гору поднимаемся на поезде, а с горы спускаемся на велосипеде?
— Ну да, — ответил Гаррис, — в общем так и будет. Только в Шварцвальде поезда ходят не на каждую гору.
— Я как-то об этом догадывался, — пробурчал Джордж, и на минуту воцарилась тишина.
— Кроме того, — заметил Гаррис, очевидно размышлявший об этом, — не все же катиться только под гору, ведь так? Это будет нечестно. Любишь кататься — люби и саночки возить.
Снова опустилась тишина, нарушенная снова Джорджем:
— Только вы оба не надрывайтесь из-за меня.
— В смысле? — не понял Гаррис.
— В том, — пояснил Джордж, — что если в этих горах где-то найдется поезд, не бойтесь оскорбить меня в лучших чувствах. Лично я готов штурмовать эти горы в поезде, пусть даже так будет нечестно. Я со своей совестью как-нибудь разберусь. Я уже целую неделю на ногах с семи, и, понимаю, она мне торчит. Не обращайте на меня внимания, меня как будто бы нет.
Мы пообещали иметь это в виду, и дорога продолжалась в гробовой тишине, пока ее вновь не нарушил Джордж:
— Какой, ты говоришь, у тебя велосипед?
Гаррис ответил. (Я забыл, какая конкретная марка у него была, это несущественно.)
— Ты уверен? — не отставал Джордж.
— Разумеется. А что случилось?
— Просто он не похож на то, что было в рекламе. Вот и все.
— В какой рекламе?
— В рекламе этой марки велосипедов, — пояснил Джордж. — Я видел ее на тумбе на Слоан-стрит за пару дней до отъезда. На велосипеде твоей марки ехал человек с флагом в руке. Ехал и не напрягался вообще, это и слепому было видно: просто сидел на этой ерунде и наслаждался свежим воздухом. Велосипед катился сам по себе, и просто обалдеть, как катился. А на этой твоей ерунде вкалывать приходится мне. Это не велосипед, а ленивая скотина. Если не дашь ей пинка, она ухом не поведет. Я бы на твоем месте стал жаловаться.